Филумана

или

калитка в регрессивные миры

фантастический роман

Елене и Анастасии – моим дочерям

и первым читательницам – посвящаю

Автор

Бывают честные матери. Которые прямо и откровенно рассказывают дочерям: зачала я тебя под кустом, потом, когда утром проснулась, хотела спросить имя твоего папочки, но он, подлец, сбежать успел.

Честно? И правдиво.

Но мне-то было рассказано совсем другое! Из комода были вынуты пыльные альбомы в бордовом переплете, с зеленоватыми картонными страницами, со специальными полукруглыми дырочками для открыток и фотографических карточек. Все это было благоговейно открыто и разложено передо мной. И полился волшебный рассказ.

О папочке — капитане дальнего плавания: вот он стоит в красивом белом мундире, улыбаясь с черно-белой любительской фотографии. Любили мы друг друга — прямо как в чудесной сказке (демонстрируется следующее фото, уже парное: тот же белоснежный мундир с высоким стоячим воротничком, та же ясная улыбка, но уже под ручку со счастливой молодой мамой в легком ситцевом платье, славно трепещущем под порывами нежного ветерка вместе с окружающей весенней листвой — а позади парапет набережной, а за парапетом угадывается морской горизонт с дальним, совсем уж нечетким кораблем). И была у нас красивая свадьба (следующий любительский снимок: мундир как и раньше, но ситцевое платьице сменилось белой фатой, тщательно подведенные глазки стыдливо потуплены, в кулачке — букетик). И звали его очень красиво — Вениамин. Поэтому и отчество у тебя — Наталья Вениаминовна. А фамилию на папину я сменить не успела, потому что в следующем плавании случилась страшная катастрофа и папин корабль утонул.

И столь трогателен был этот рассказ, что слезы наворачивались на глаза, и я сквозь их мерцание долгими часами рассматривала расплывчатые любительские фотографии, выцветшие от времени — уже не черно-белые, а желто-коричневые. И верила, верила, верила... Как дура!

Ей-богу — до сих пор бы верила! Если б Пашка не спросил, тупо глядя на старые фотокарточки:

— А почему вы тогда пенсию капитанскую не получаете?

Я так обиделась на его меркантильность, что прогнала прочь, даже не приняв извинений в виде приглашения на дискотеку в "Найт-клаб".

И только прогнав, спросила себя: а, правда, почему?

Жили мы скудно, сколько себя помню все перешивали старые платья на новые, вареная колбаса на столе означала большой праздник, в гости никого не приглашали — потому что ни угостить, не принять (в комнате продавленный диван, пара рассохшихся скрипучих стульев к колченогому столу), да и сами не ходили (и не в чем, и не с чем). Неужто все капитанские вдовы так живут?

И так меня эта несправедливость возмутила, что первый вопрос маме вечером был про капитанскую пенсию.

— Пенсия? — она замерла с одной снятой туфлей в руке.

И так испугалась, что даже разогнуться забыла — так и стояла, глядя на меня снизу вверх, будто впервые увидела. Правой ногой уже в тапочке и с уличной туфлей в правой руке.

— Да, пенсия! — нетерпеливо подтвердила я, потому что налицо было финансовое недоразумение и вольготная богатая жизнь замаячила на горизонте — если, конечно, это недоразумение быстро и хорошо исправится в нашу с мамой пользу.

Мама наконец перевела дух, выпрямилась, а я напористо уточнила:

— Ты что, забыла подать заявление вовремя?

Вовремя — не вовремя, но теперь-то мы добьемся, чтобы задолженность ликвидировали. Раз я возьмусь за это дело.

— Не надо, доченька, — попросила мама. — Мы с папой в церковь ходили, обвенчались... Таинство бракосочетания, и так далее... А в ЗАГС не успели. Утонул он, я же тебе рассказывала.

— И пенсия?.. — спросила я, с ужасом проваливаясь в привычную нищету.

— Не положена, — печально подтвердила мама.

Я повернулась к телефону, набрала Пашкин номер, и, глотая слезы, объявила ему:

— Ладно, идем в "Найт-клаб"!

Да только зернышко сомнения уже, видно, было посеяно в моей душе. Потому что через два дня, заняв у Пашки денег, я села на электричку и двинула прямо в Азерог, где был порт, пароходство и отдел кадров пароходства. И где мне должны были все-таки дать ответ про пенсию, а также прочие прелести жизни.

Естественно, что в отдел кадров я явилась не просто так, а нагруженная коробками шоколадных конфет, предназначенных для поддержания разговора в нужном направлении. Но, несмотря на коробки, общение с кадровыми девицами у меня все равно не заладилось.

Поначалу мне показалось, что они этими конфетами уже просто объелись, и только поэтому пинают меня от стола к столу. Потом я заподозрила, что они действительно ничего не знают про капитана дальнего плаванья. Тогда я устроила истерику и потребовала поднять архив пароходства.

Сумка с оставшимися коробками конфет валялась у моих ног, в пыльной комнатушке архива раздраженная девица в нелепом брючном костюмчике в рыжую клетку ковырялась в разлохмаченных грязно-коричневых папках, которые она брезгливо вытаскивала то с одного, то с другого деревянного стеллажа, а я с некоторым даже отстраненным интересом ощущала, что проваливаюсь в бездну еще более глубокую, чем финансовая. Потому что ни среди офицерского состава, ни даже среди матросов нет и никогда не было человека, чье Ф.И.О. совпадало бы с отцовским.

А был ли он вообще? Вот какая страшная мысль поразила меня.

Обессилев, я присела на грязную ступеньку архивной стремянки, ничуть не беспокоясь за сохранность своей единственной парадно-выходной юбки, и задалась вопросом: кем был человек на фотографиях, хранимых в семейном альбоме?

К концу поисков, когда девица высокомерно продемонстрировала мне содержимое последней папки, проект ответа на этот вопрос уже имелся.

Я вежливо (насколько могла в тот тяжелый момент) поблагодарила девицу — та от удивления даже приоткрыла рот — видимо, ожидала от меня очередной истерики, а вовсе не благодарности, не забыла подобрать с пола сумку, и вышла, аккуратно прикрыв дверь.

Ответ, в общих чертах, виделся такой: под неким кустом произошло некое действо, в результате которого через положенные девять месяцев появилась я собственной персоной. Тот подлец, как и положено подлецу, смылся гораздо раньше. Вероятнее всего еще за девять месяцев до моего рождения, сразу после вышеуказанного действа.

Мама, как и всякий библиотечный работник, прочла много книг и знала, что рано или поздно дети задаются вопросом: а где же мой папочка?

И мама решила легализовать приплод хотя бы в его собственных глазах. Для этого был приглашен некий субъект мужского пола, который попозировал перед объективом фотоаппарата и отправился дальше по своим делам. Скорее всего дела эти не имели отношения к нашему городу и субъект отправился достаточно далеко, чтобы быть объявленным для меня умершим без опасности разоблачения. Почему был выбран образ капитана дальнего плавания — это не важно. Важно, что я была дурой, поверившей костюмированному представлению.

В настоящее время — злобной дурой. Мужики от меня так и шарахались несмотря на приятный солнечный денек и располагающий к неге шум прибрежной волны.

Я вынеслась на набережную сама того не заметив. Не здесь ли производились исторические кадры в мундире?

Чтоб как-то унять колотящее меня бешенство, я достала одну из неврученных коробок, остервенело сорвала целлофановую обертку.

Коробка распахнулась как по волшебству, и коричневые кадушечки конфет горохом посыпались на асфальт.

Веселый голос довольного собой самца игриво произнес за моей спиной:

— Девушка, угости конфеткой!

Он не имел возможности полюбоваться выражением моего лица, поэтому, когда я развернулась в его сторону и смерила взглядом с головы до ног, улыбочка на его миловидном личике увяла сама собой и молодой самец сделал попытку сбежать.

— Вы — капитан? — бесцеремонно поинтересовалась я, продолжая разглядывать его мундир.

— Прапорщик, — почему-то виноватым голосом ответил самец, делая попытку обойти меня с фланга.

— Почему прапорщик? Это сухопутное звание! — рявкнула я.

Бедняга от неожиданности моего заявления втянул голову в плечи даже стал ниже ростом, но я не дала ему опомниться.

— А где капитан? — требовательно спросила я, и бледный прапор, пораженный командными интонациями моего голоса, завертел шеей, выискивая среди окружающих капитана. Видимо, решил, что сумасшедших не стоит расстраивать, а надо им потакать.

— Вот идет капитан второго ранга, — с облегчением воскликнул он, наконец, — Вы не его ищете?

Я глянула через улицу, туда, куда он тыкал пальцем.

— А почему он не в белом мундире со стоячим воротничком?

Вопрос был поставлен с максимальной жесткостью, и прапор, собравшийся уже убегать, снова втянул голову в плечи так резко, что чуть фуражка не свалилась.

— Не знаю, — растерянно забормотал он. — А разве им положен белый мундир?

И вдруг просветленно воскликнул:

— Нет такой формы одежды “со стоячим воротничком”! До свидания, девушка!

И унесся, затравленно оглядываясь.

А я еще долго смотрела вслед неизвестному мне капитану, горько сетуя, что и тут любящая мамочка меня обманула.

***

Вынимая из маминой сумки свежий батон и с аппетитом откусывая горбушку, я невнятно попросила:

— Мама, расскажи про папу.

Она выложила на стол пакет с картошкой, пучочек петрушки, пригорюнилась и начала:

— Папа был капитаном на большом корабле, я один раз зашла туда с ним, все матросы выстроились, отдали мне честь...

— Правду, пожалуйста, — прошамкала я.

Пристально поглядела в мамины широко открывшиеся глаза, проглотила разжеванный мякиш и негромко добавила:

— Если, конечно, сможешь.

— Э-э... Я, доченька... — залопотала она не в силах с ходу перестроиться.

Тогда я вздохнула и выдала ей свою версию событий, включая появление фотографий.

Мама сжала губы и беззвучно заплакала.

— Значит, это так все и было? — почти равнодушно поинтересовалась я, откусывая край батона.

Мама всхлипнула, взяла кухонное полотенце, промокнула лицо и горячо воскликнула:

— Нет, ты совсем не права!

Я приподняла брови, демонстрируя крайнее изумление услышанным.

— Не права! — упорствовала мама. — И не смей мне перечить!

Я пожала плечами, демонстрируя готовность ни в чем не перечить, но маму это не успокоило.

— Ты даже не понимаешь, как ты не права! Он был замечательный, изумительный человек!

— Ах, значит, все-таки он был? — не удержалась я от ядовитого комментария.

— Конечно! — запальчиво вскинулась мама. — И на фотографиях — именно он, твой папа — Вениамин Александрович Шагиров! И в церкви мы венчались! А тебе я не стала рассказывать все про него потому что вся правда — она более странная и непонятная, чем любой вымысел.

— Даже чем твой? — весело поразилась я, на секунду перестав жевать.

— Даже чем мой... — понурилась мама.

— Ага, — глубокомысленно кивнула я. — Делаем вывод. Значит, В.А.Шагиров — не капитан дальнего плавания.

— Нет, совсем не капитан, — вздохнула мама.

— Тогда кто же он? — в глубочайшем изумлении развела я руками.

В правой руке был зажат огрызок батона. Он привлек мое внимание, и после некоторого раздумья, я откусила от него выступающий кусочек корочки.

Мама нахохлившись наблюдала за моими манипуляциями.

— Ты не поверишь, — тоскливо выдохнула она.

— А я проверю! — пообещала я.

— Да как же ты проверишь? Он — князь!

— Ах, князь? — деловито уточнила я и потянулась за карандашом и бумагой, чтобы все записать тщательнейшим образом. — Какого княжества? Как туда проехать? Трамваем или троллейбусом?

— Никак не проехать, — бесцветным голосом объявила мама. — Я пыталась. Никак.

— Но ему-то это все же как-то удалось? Или не удалось? Тогда давай перейдем к следующему кандидату на мое отцовство. Итак, кто на очереди? Президент, космонавт, иностранный шпион?

— Ему — удалось! — перебила мама. И повторила с нажимом. — Ему! Мне — нет.

— Как-то не очень внятно получается, — констатировала я. — Может, потянем нить событий с другого конца? Расскажи мне о вашем знакомстве.

— Мы встретились за огородом дяди Миши, — с готовностью начала мама.

Но я поспешила уточнить:

— Дядя Миша это кто? Тоже князь?

— Дядя Миша князь? — рассмеялась мама. — Какой же он князь – он просто мой дядя. Брат моей матери. Твой двоюродный дедушка. Ныне покойный. У же лет десять как схоронили. Или даже одиннадцать, надо посмотреть письмо тети Веры.

— Может, хоть тетя Вера — князь? — с некоторой надеждой поинтересовалась я. Уж очень хотелось дальше про князей.

Но мама только отмахнулась:

— Какой там князь! Во-первых, не князь, а княгиня, во-вторых, и не княгиня, а просто жена дяди Миши. Живет в хуторе Калиновка. Двадцать лет назад я, студенткой, каждое лето к ним ездила. Там так красиво...

Она примолкла, взгляд затуманился воспоминаниями.

— И? — поторопила я ее.

— И доездилась... — невесело хмыкнула мама.

— А-а, значит, он из местных? — поняла я. — Наш князь, хуторской!

— Что он не из местных, я поняла сразу, — покачала головой мама с грустной улыбкой. — Ослепительной красоты, в белом парадном мундире с золотым шитьем...

— Он что — сразу явился перед тобой в белом? Надеюсь, конь, на котором он прискакал тоже был белым с золотой гривой?

— А вот коня и не было, — тихо улыбаясь, продолжила мама. — Был белый мундир, испачканный зеленью. И грязные коленки. Потому что вечером был дождь, и пока он выползал, то извазюкался основательно...

— Выползал? — в негодовании перебила я ее. — Откуда? Из норы? Он, что, к тому же еще и подземный житель? Князь сусликов, байбаков и прочей норной живности?

— Из кустов он вылезал. Из терновника. Знаешь, бывают такие огромные кусты — как курган.

— Не видела ни разу.

— Эх, городская ты моя девочка... Терн — это такой кустарник. Ягоды на нем растут. Похожие на сливу. Только маленькие и кислые. Никому он не нужен, поэтому разрастается такой шапкой...

— Он американский? — припоминая уточнила я. — Точно, читала такую американскую сказку, там братец Кролик все время просил братца Лиса, кажется: "Что хочешь со мной делай, только не бросай в терновый куст"! А потом оказалось, что Кролик как раз там и живет.

— Не думаю, что терновник такой уж американский, — засомневалась мама. — Сколько помню у нас по степи всю жизнь курганы этого терна росли. Колючие и непролазные.

— Видно, для кого — как! Наш-то, князь-молодец, умудрился, по твоим словам, как-то пролезть?

— Он — да. Он вообще был очень настойчивым. Целеустремленным. Ты вся в него. И, не забывай, там все-таки есть проходы. То ли твои американские кролики их делают, то ли наши отечественные зайцы. То ли просто местные, хуторские собаки. Но ходы есть, я потом смотрела. Узенькие, такие, низкие. Как норы в зеленом холме. И как он умудрился еще и относительно чистым вылезти?

— А залезать-то ему туда зачем было? Да еще в белом мундире?

— Потому я и не хотела тебе эту историю рассказывать. Потому что чушь получается. Небылица. И куда нелепее, чем сказка про капитана дальнего плавания...

— Не томи, — попросила я.

— А вот сама не знаю, откуда он там взялся! — наконец решилась мама открыть мне страшную тайну. — Сам он объяснял, что появился прямо там, в самой чащобе. И даже решил повернуть назад. Но любопытство одолело: что там, за кустами. Изнутри же видно, что они не сплошные, небо проглядывает, опять же норы... Ну и полез. И прямо в мои объятия.

— Это как же так? — не поверила я. — Ты ж у нас такая неприступная! Никогда ни с кем. А его — сразу в объятия?

— А теперь — стоп. Про жаркие поцелуи потом. Давай кинопленку назад отмотаем. Что там было про появление в чащобе?

— Он вошел в терновник через калитку.

— Опа, новость! Что за калитка такая в середине куста?

— Точно была калитка. Я ж тебе говорю — лазила потом, во всем удостоверилась. Обыкновенная деревенская калитка. Из горбыля. Старая очень, вся трухлявая. И веревки, на которых она держалась на своем столбике, тоже — разлохмаченные, полуистлевшие. А ну на ветру, на непогоде простоять чуть не сто лет! Странно, что она вообще еще держалась. Веня, твой папа, говорил, что эту калитку еще его прадед поставил.

— Хорошо, калитка, — нетерпеливо прервала ее я. — А за калиткой-то что?

— Ничего, — удивленно пожала плечами мама. — Терновник и терновник. Мне ж туда ходу не было!

— Куда?! — простонала я. Своими путаными объяснениями она решила меня просто доканать!

Мама плакала, уткнувшись в вафельное кухонное полотенце. Я сидела обескураженная.

— Как же так получается? Вылез — залез. В промежутке объятия и поцелуи. А фотографии откуда?

— А я тогда получаюсь княжной, — скептически хмыкнула я.

— Вот видишь, какая невероятная история, — мама промокала заплаканное лицо, рассеянно глядя на угол комода и наверняка не замечая его. — Я же говорила — ты не поверишь...

— А я говорила, что проверю, — отмахнулась я и потянулась к телефону.

— Как же ты проверять будешь? — неуверенно поинтересовалась мама, следя за моими манипуляциями с телефонным диском.

— Обыкновенно. Поеду в твою Калиновку.

— Куда? — поразилась мама. — И что ты там делать будешь? И на какие деньги поедешь?

— Продам свои дамские часики.

— Часики? — мама с сомнением глянула на мою руку, сжимавшую телефонную трубку.

Ее сомнения можно было понять. Даже продав по максимально выгодной цене будильник, тикающий у меня на запястье, денег можно наскрести разве только на поездку в маршрутном такси. Да и то в один конец.

— Свои дамские часики, — подтвердила я. — Каждый часик — сто долларов.

— Шучу, — поторопилась я спасти ее от инфаркта. — У Пашки займу.

Я вслушивалась в длинные гудки — он что-то долго не подходит.

— У Пашки? — не поверила мама. — Откуда у Пашки деньги? У лоботряса этого. Он же только в свои компьютерные игры стрелять умеет. Мать его жаловалась — ни образования, ни профессии...

— Ты отстала от жизни. Пашка через интернет в каких-то западных рекламных фирмах по двести долларов в месяц заколачивает. Они ему сюда чеки высылают.

— По двести долларов?! — ахнула мама. Для нее это были непредставимые деньги.

— Пашуля, радость моя, тебе придется отвечать рублем, — сообщила я пробудившейся, наконец, телефонной трубке.

— За что это? — буркнул Пашка хриплым сонным голосом.

Опять, небось, дрых после ночных бдений у монитора.

— За то что совратил меня, доверчивую девушку, с пути ложного. И заставил искать истину, будь она неладна!

***

Как ни странно, тетя Вера, вдова покойного двоюродного дедушки Миши существовала.

Она была маленькая, морщинистая, согнутая радикулитом, но очень обрадовалась моему неожиданному прибытию:

— Родные детки не ездют, так хоть двоюродных посмотрю. Молодец девушка, красивая. На мать похожа, но на отца все ж таки больше!

— А вы знали моего отца? — спросила я, боясь спугнуть удачу.

— А то не знала! — тетя Вера подоткнула седую прядь, выбившуюся из-под цветастого платка, и охотно погрузилась в воспоминания:

— Не нашенский был, залетный какой-то. Татьяна-племянница, мать твоя, привела его откуда-то. Важный такой, мундир красивый. Только грязный. Мы уж обстирали его осторожненько, чтоб не попортить дорогую вещь. А папаша твой, как его, Вениамин, что ли, сидел все время в дедовой комнате, с Михаилом моим. В одном белье сидел — нашу одёжу отказался одевать. Ждал, когда его мундир высохнет. Да белье-то какое хорошее на нем было! Тонкое, вышитое вензелями. Даже кальсоны были вышитые, ей-богу! Сидели они, выпивали. Больше дед мой выпивал. Ой, наклюкался, помню...

— А огород у вас далеко?

— Да я, дочка, почти уж и не сажаю его. Сил нет гнуться. Раньше, конечно, большой был. Одной картошки вона сколько садили! А теперь — нет. Всё бурьяном заросло. Даже и перепахивать его по осени не зову никого.

Тетя Вера вывела меня через засыхающий от старости яблоневый сад в умиротворенную теплынь летней степи. Вдалеке – волна серых меловых гор с зияющими белыми проплешинами, где-то около них, как рассказывала мама, беззвучно петляла маленькая река, в жару превращающаяся в цепочку самостоятельных прудов. А между горами и мною среди ленивого знойного марева было разбросано несколько аккуратных полушарий терновника.

Из маминых инструкций я знала, что искать надо в ближайшем слева. Экипировалась я соответствующим образом: не новый, но и не маркий темно-коричневый брючный костюм, сверху древняя стройотрядовская курточка — еще мамина. Изрядно вылинявшая и почти утратившая первоначальный защитный цвет. На руках перчатки (тоже из маминого гардероба), волосы забраны под легкую белую косынку с сиреневыми полосками по краям.

В общем: "Мальбрук в поход собрался. Вернется ль он — как знать"?

Я оглянулась на бордовые мальвы, роскошной цветастой стеной окаймляющие сад тети Веры, и смело шагнула вперед — мимо рослых островков пижмы, дотягивающихся своими солнечно-желтыми головками почти до моей груди — прямо к терновому кургану.

***

Первые два, обнаруженных в терновнике лаза, обманули меня. Оба, попетляв, кончились ничем. Я вылезала из них пятясь, обливаясь потом, исцарапанная корявыми безлистными веточками (мягкая зелень листочков шелестели над головой, поближе к солнцу). Благодарила я судьбу только за одно — что до меня в этой глуши никому не было дела. Хотя бы потому что никого вокруг и не было. Даже тетя Вера вернулась в прохладу хаты, не дожидаясь окончания моей экспедиции.

Зато третий лаз порадовал. Он тоже не обещал ничего интересного до тех пор, пока под коленками я не обнаружила остатки пресловутой калитки.

Она все-таки не выдержала испытания временем, столетней давности веревки распались, и трухлявые горбыли, рассыпающиеся при одном прикосновении, лежали неопрятным ворохом. Я могла бы и не заметить их, если б не знала точно, что ищу. Хорошо сохранился лишь столбик, к которому некогда была калитка привязана. На его аккуратной ровной поверхности до сих пор хранились желобки от веревочных петель. И это давало основания подозревать, что когда-то, в давние времена, калиткой очень даже активно пользовались.

Как и предупреждала мама, дальше столбика хода не было. Узкий лаз так резко отворачивал в сторону, будто живность, его проделавшая, на границе бывшей калитки чего-то страшно пугалась и стремительно улепетывала куда подальше.

Я осторожно протянула руку вперед, навстречу сухим зарослям, но прикоснуться к ним не смогла. Пальцы остановило что-то твердое и плоское.

Естественно, руку я тут же отдернула, но никакой кары за прикосновение не последовало, и я решилась на вторую попытку.

Похоже, впереди была стена. Невидимая, но вполне ощутимая. И прохладная — даже через перчатку.

Я подползла ближе, провела рукой по этой гладкой поверхности вбок, обнаружила ее край: ровная тонкая грань, прямая как линия, уходила вверх. За этой гранью, как ни в чем ни бывало, топорщился сухой терновник.

На осторожный стук костяшками пальцев невидимая поверхность отозвалась металлическим гулом. Будто простой кусок жести. Поводив руками вправо-влево и вверх-вниз, я установила, что передо мной нечто, вроде прямоугольника из довольно тонкого металла — миллиметр от силы. Стоял прямоугольник твердо, хотя и не крепился ни к чему. Может, был чем-то подперт с той стороны.

Правда, среди сухих ветвей никакой подпорки не наблюдалось, но почему бы ей не быть невидимой так же, как и самой преграде?

Пододвинувшись еще ближе, я осторожно завела руку за жестянку преграды, пытаясь нашарить какой-либо посторонний объект среди колкого терновника, и чуть не ударила себя ладонью по лицу. Опа!

Я пощупала собственный нос и удостоверилась, что с той стороны этот металлический щит, высящийся передо мной непроходимой преградой как бы вообще не существовал!

Я еще раз потрогала себя за нос, сплющенный о холодное ровное жестяное поле, для разнообразия почесала лоб. Попробовала пальцем край преграды.

Да, вот она: ровная поверхность, потом грань такая острая, что рвет старый кожзаменитель перчаток, но потом палец заворачивает на другую сторону щита — и сразу ничего! Пустота.

Вот так фокус! Улица с односторонним движением. Но мне интересно попасть не оттуда, а как раз туда! Ведь если имеется дверь (уже не дохлая калиточка без замка, а металлическая, вроде тех, что ставят на подъездах с кодовым замком), значит она что-то скрывает?

Мама, правда, ничего не говорила про железку за калиткой, но ведь и времени прошло уже сколько! А железка – если верить ощущениям с этой стороны – не такая уж и толстая. Вполне можно с ней справиться. Особенно с инструментом.

— Тетя Вера, у вас есть кусачки? — ворвалась я к старушке, мирно замешивающей тесто.

— Не знаю, милая, — отозвалась та, отряхивая руки от муки. — У деда были железяки в сарае, пойди глянь. Там, в закутке, шкафчик, может есть что.

В шкафчике было! Я обнаружила огромные ножницы по металлу. Слегка ржавые, но вполне работоспособные. Которые в следующие пять минут и были использованы по назначению.

Работать среди проклятых веток было страшно неудобно, но ножницы резали жестянку, как миленькую! Начав с одного края, я сделала две прорези: одну почти над землей, а параллельно ей примерно на метровой высоте вторую – чтоб можно было пролезть.

Перпендикулярную им прорезь я делать поленилась, рассчитывая просто отогнуть край — но не тут-то было. Край, со стороны которого я делала разрезы, никак не хотел отгибаться. Как будто его что-то держало в пустоте.

Пришлось соединить два разреза третьим — по самому краю незримой преграды. Вот тут, действительно, пришлось попотеть. Но когда, наконец, с этим было покончено, то прорезанная в жести дверку удалось выдавить довольно легко – она повернулась даже без особого скрипа. Не шелохнув при этом ни одной терновой ветки по ту сторону.

Разгоряченная успехом, я протянула руку в открывшийся незримый проем посреди незримой преграды – и вместо колючего терновника меня встретила пустота.

Оставалось только просунуть в нее голову, что я и сделала –зажмурившись на всякий случай.

Грубые руки схватили меня за волосы, за плечи, потащили вперед распластали на земле и чей-то глухой голос страшно пророкотал:

— Стой! Не убивай ее!

Я от всей души согласилась с этим приказом, но глаз открывать не спешила. Тем более, что нос мой упирался в землю и вряд ли удалось бы рассмотреть что-то интересное.

Интересным было другое. Оказывается, там, куда я так рвалась, меня уже ждали. И, похоже, собирались убить сразу по прибытии. Но сразу не убили. Это, вроде, должно было радовать, но, с другой стороны, что из всего этого воспоследует, было не известно. Ведь может воспоследовать и такое, что лучше б сразу убили?

Уже знакомый страшный голос приказал:

— Поднимите.

Оперативность, с которой приказ был выполнен, ясно показывала кто тут главный. Дольше таиться и прикидываться внезапно уснувшей не было смысла. Я открыла глаза.

Пейзаж обнаружился чудесный. Нечто вроде ухоженного английского парка со стрижеными газонами, стройными деревьями вдоль геометрически ровных песчаных дорожек, и даже круглый бассейн с фонтаном.

Вид несколько портили три дюжих молодца весьма зверского вида: рыжие, бородатые, в грубых кожаных мясницких фартуках. И при мечах. Двое из них крепко держали меня под руки, а третий стоял рядом с обнаженным клинком в руке и, кажется, только и дожидался разрешения всадить мне его в бок.

Однако, самым страшным был четвертый, стоявший поодаль. Этот вообще был без лица. Тускло-серый металлический шлем на его голове оставлял лишь узкую прорезь для глаз. Остальное одеяние составляли куртка и панталоны столь насыщенно-красного цвета, что их обладатель казался выкупанным в крови. Не добавляла обаяния ему и парочка коротких ножей, которыми были заняты руки.

— Кто ты? — вопросила эта кровавая консервная банка, и я сообразила, что в такой обстановке отпираться бесполезно.

— Наталья, — проблеяла я.

— Отца называй! — проревела банка так, будто в самостоятельном виде моя личность не представляла ценности.

Но и тут отступать было некуда. Да и дюжие молодцы по бокам не дали бы мне отступить. Поэтому я сосредоточилась и четко отрапортовала:

— Шагиров Вениамин Александрович! — и, на всякий случай, добавила. — Князь.

Кажется, мое заявление весьма воодушевило того рыжебородого, что размахивал мечом. Он обернулся к консервной банке и с радостной готовностью спросил:

— Резать?

И даже сделал шаг в мою сторону, явно намереваясь немедленно выполнить свое предложение.

Того же, видимо, ожидали и молодцы по бокам. Они лихо заломили мне руки — так, что я взвыла и невольно склонила голову, как бы подставляя свою беззащитную белую шейку прямо под уже занесенный тесак.

— Нет, я сказал! — взревела банка.

Руки мне немного отпустили, а главный мясник отступил на шаг, возвращаясь в исходную позицию.

— Где Шагиров, знаешь? — грозно обратился ко мне кровавого вида спаситель.

Я вздрогнула и пролепетала:

— Не знаю, может быть умер?

— А как умер? — последовал следующий грозный вопрос.

Его нелепость настолько удивила меня, что я позволила своим чувствам проявиться.

— Если я не знаю наверняка даже то, умер ли он, то откуда мне знать, как он умер?

Столь вольное обращение с предводителем (а кровавая консервная банка, несомненно, являлся тут предводителем) едва не швырнуло меня вновь под нож мясника. Новый окрик в последний момент остановил веселую троицу — уже когда тень от занесенного меча коснулась моего лица.

Я дала себе торжественную клятву больше не вступать ни в какие дискуссии и тут же ее нарушила, поскольку следующий вопрос не мог не ошарашить столь невинную девушку как я.

— Замуж за меня пойдешь? — прогрохотала консервная банка.

— Прямо сейчас? — охнула я.

— Отвечай! — безжалостно приказал консервоголовый предводитель.

— Конечно, конечно! — торопливо согласилась я, внезапно осознав, что излишняя стыдливость сейчас неуместна.

Этого оказалось достаточно. Жизнь моя мгновенно переменилась — в том смысле, что надежд на ее продолжение стало гораздо больше, чем имелось ранее – до моего положительного ответа на столь внезапное предложение.

— Она — моя невеста! — коротко рыкнул предводитель, и рыжие бородачи слегка ослабили хватку. Не отпуская, впрочем меня совсем.

— А резать? — в крайнем удивлении, и даже с обидой завопил третий мясник, вхолостую рубанув воздух тесаком.

— Невеста, я сказал! – угрюмо буркнул консервоголовый, поворачиваясь спиной ко всей нашей честной компании и направляясь по аллейке куда-то вдаль по своим консервным делам.

Я такому обороту не обрадовалась. Перспектива остаться в руках этих лихих бородачей — даже несмотря на объявление о состоявшейся помолвке с их предводителем — мне не казалась обнадеживающей.

— Эй, — робко позвала я, надеясь, но, одновременно, и боясь быть услышанной.

— Корней, — не оглядываясь, приказал консервоголовый, — княжну веди в терема. А вам — оставаться в дозоре. Что не так — сразу мне докладывать!

"Тюрьма? Меня бросят в тюрьму?" — заволновалась я, не разобравшись. По сравнению с немедленным отрубанием головы это было, может, и неплохо, но неужто здесь так обращаются с невестами? Какая же участь тогда ждет жен?

Пока все эти нерадостные мысли вопящей сумасшедшей толпой проносились в моих, не очень ясных мозгах, мир начал постепенно меняться к лучшему. Хватку с одного моего бока (правого) так ослабили, что я даже смогла пошевелить рукой, с неудовольствием ощущая покалывание крови в затекшей кисти. С левой же стороны меня вообще отпустили на свободу.

Все еще опасаясь производить резкие движения, я осторожно поглядела через плечо и обнаружила, что один мой конвоир вместе с потенциальным моим убийцей вразвалочку направляются к стене. Высокой каменной стене из грубых булыжников, которая, оказывается высилась за моей спиной. И еще одну деталь успел отметить мой мимолетный взгляд: широкий и довольно высокий металлический прямоугольник, тускло отблескивающий под серым небом. Слегка, надо сказать, попорченный прямоугольник. В нижней его части — прямо посередине — кусок жести был вырезан наподобие дверцы и отогнут.

"Моя работа!" — с гордостью подумала я. И только потом осознала, что за этой импровизированной дверцей не наблюдалось никаких терновых кустарников – а все та же унылая каменная кладка.

— Идем, княжна, — неожиданно мягким, почти деликатным тоном попросил меня бородач, все еще придерживавший мою правую руку.

— Идем? — тупо повторила я, не в силах поверить, что мне не приказывают, выламывая при этом суставы, а ласково приглашают.

— Сам лыцар Георг просит вас пожаловать к нему в терема, -охотно пояснил бородач.

— Вы — Корней? — почему-то решила уточнить я.

— Он самый! — подтвердил бородач, широко улыбаясь щербатым ртом, в котором явно был недокомплект зубов.

Я присмотрелась к нему внимательнее и обнаружила некоторые отличия от парочки рыжебородых, оставшихся на посту возле проделанного мною лаза.

Отличия начинались прямо с бороды — у Корнея она была подстрижена. Не так, чтоб очень, но некий намек на аккуратность имелся. Потом — фартук. Собственно, не фартук. То, что я с перепугу приняла за мясницкий фартук, скорее было накидкой из толстой, многослойной кожи с дыркой для головы. Одинаковой у всех троих. Но если у бородачей, оставшихся позади, эта накидка была тщательно стянута веревочками на талии и на груди, то у Корнея имевшиеся в наличии веревочки свободно свисали — как будто он надел накидку впопыхах, и даже не надел, а просто натянул, просунув голову в дырку.

Были и другие отличия в одежде. Распознать их было трудновато из-за все тех же кожаных языков, свисающих с плеч, но мне показалось, что штанины Корнея (по крайней мере, их видимая часть) и рукава рубахи выглядят все-таки новее — они даже имели некоторую претензию на белизну, вероятно, свойственную им изначально.

— Корней, а ты кто? — осторожно спросила я.

— Я-то? — щербатая улыбка, возможно означавшая укор моей недогадливости, вновь озарила его широкоскулое лицо.

Он даже замедлил шаг, торжественно поднял указательный палец и, выпятив грудь, гордо произнес:

Бедняга, нашел предмет для гордости...

Впрочем тут же я увидела и сам предмет: обогнув фонтан, мы повернули на более широкую аллею и почти ткнулись в кроваво-красную спину лыцара.

Он шествовал вальяжно, не спеша, кастрюлю с головы снял, чинно нес в руке, и ветер теребил его жидкую, песочного оттенка, шевелюру.

— Н-да уж, господин так господин, — не удержавшись, скептически прокомментировала я это величественное зрелище, которое по замыслу исполнителя наверняка должно было внушать благоговение окружающим.

Проклятый мой язык! Лыцар услышал. Остановился и повернулся. И одарил меня бешеным взглядом, в котором причудливо сочетались ненависть и жалость.

Я поперхнулась и споткнулась. Если б Корней не поторопился меня поддержать под локоток, я бы точно грохнулась на ровненький песочек аллейки. Ибо обладатель бешеного взгляда был нечеловечески, просто-таки неестественно красив! Это было узкое породистое лицо норманна-завоевателя. Надменное и хищное. Пронзительно-бесцветные глаза, короткий победительский нос, четко очерченные презрительные губы, крепкий волевой подбородок — и над всем этим высокий лоб мыслителя и провидца.

Наши взгляды встретились, и мое ошеломление было, наверно, столь заметно, что льдистые глаза лыцара чуть смягчились (даже лыцарам, надо полагать, льстит искреннее восхищение), а резкие слова, готовые сорваться с губ, так и не сорвались. Он только качнул своей великолепной головой, в сочетании с которой даже его песочные волосы выглядели к месту и очень благородно, отвернулся и вновь продолжил печатать свой путь державной поступью.

Я все смотрела в его гордо выпрямленную кроваво-алую спину, не в силах сдвинуться с места, пока в мое сознание не пробился, наконец, испуганный шепот Корнея:

— Сюда, княжна, прошу, тропинка на женскую половину здесь!

За кого он больше испугался — за себя, чуть не попавшегося господину под горячую руку, или за меня, которая тоже могла сейчас ощутить всю тяжесть карающей лыцырской десницы? Милый, забавный Корней...

Я еще раз обернулась в сторону главной аллеи, по которой шествовал господин Георг — смертельно опасная красная клякса на фоне уютной желтизны песка и нежности зелени. Он направлялся к широким белым ступеням, ведущим к высокому порталу здания, все размеры которого скрывали окружающие деревья, мощными древними кронами затеняющие фасад.

Впрочем, и беломраморного портала с колоннадой было достаточно, чтобы оценить масштабность сооружения.

И в этой масштабности что-то не вязалось с демонической личностью хозяина. Такой лыцыр должен жить в каком-нибудь узком, как корсет, замке на угрюмой скале. Со сторожевыми башнями, подвесным мостом и бойницами-щелями, в которые окружающая непогода вползает грязно-серым липким туманом.

Мы свернули на боковую тропинку. Узкую и извилистую, все также аккуратно присыпанную песочком. Женская половина выглянула из-за очередного поворота веселым расписным фасадом, по которому летали разноцветные диковинные птицы. Небольшие окошки трех этажей смотрели на мир широко распахнув резные ставенки. Водосточные трубы укутывало покрывало разросшегося плюща. Да, эти терема никак не походят на тюрьму. Хотя... Заточить, как известно, можно и в райскую клетку.

Корней затарахтел кулаком в крепкую на вид дверь и, когда она отворилась, сообщил:

— Принимай, Лизавета. Княжна пришла. Невеста господина лыцара.

— А? — очумело захлопала ресницами веснушчатая девица в простом длинном платье, больше похожем на балахон. Чистое, но без малейшего намека на вышивку или рисунок, оно вызвало из моей памяти слово "домотканный". Очень хорошо к этому слову подходила длинная русая коса девицы и ее босые ноги с траурной каемкой под ногтями.

— Веди, говорю, в покои княжну Наталью, кликни всех девок, готовьте ее к обряду.

— Это какому еще обряду? — забеспокоилась я.

— Узнаешь еще, княжна! — хохотнул Корней.

— Это что — сразу в постель? — я уже была озабочена не на шутку.

— Почему — в постель? — вытаращил глаза Корней. — В постель — после свадьбы. А для нареченной обряд должно провести. Ишь — в постель!

И с довольной ухмылкой посетовал:

— Экие вы девушки все нетерпеливые! Ты, Лизавета, поторопись, отведи княжну куда там надо...

— А? — девица так и стояла с открытым ртом, не в силах преодолеть столбняк.

Корней, глядя на нее, задумчиво пожевал губами и решил подойти к вопросу с другой стороны:

— Ежели до вечерней зорьки княжна не будет приготовлена как надо, то лыцар Георг знает с кого спросить за безделье.

Этот выпад попал точно в цель. Лизавета взвизгнула и разом вся пришла в движение: широко распахнула передо мной дверь, одновременно склоняясь в низком поклоне и быстро, шепеляво залопотала:

— Княжна, княжна, да как же это, да откудова это, да переступите через порог своими ножками, да зайдите в терема, да пусть вам хорошо здесь будет, да как же оно так...

Мне ничего не оставалось как переступить.

Дверь за моей спиной проворно захлопнули и в наступившей полутьме, среди непрекращающегося лопотания мне, наконец, стало страшно.

Куда я попала? Или — попалась? Что меня ждет? И как отсюда выбираться? Назад, домой, скорее! Ведь есть же путь назад, я сама его проделала – ножницами по металлу деда Миши...

Я, было, заскреблась обратно, в закрытую дверь, не в силах даже нащупать ручку, но тут же накатили воспоминания о дюжих молодцах, оставленных на охране моего лаза, о беспомощности перед их грубой рыжебородой мощью – и силы покинули меня. Я сползла по теплой деревянной, так и не открытой двери, обхватила свою беспутную головушку и горько зарыдала.

Однако, порыдать в волю мне не удалось. Только я вошла во вкус, как некий посторонний звук отвлек меня от этого утешительного занятия. Звук этот подозрительно напоминал мои рыдания, но исходил явно не от меня. Я подняла заплаканные глаза и обнаружила перед собой уже довольно отчетливо различимую в полумраке девицу Лизавету, которая, подперев щеку кулачком, старательно, и, кажется, вполне искренне, подвывала мне в моем горе.

Получившийся дуэт не порадовал. Еще с минуту послушав свои всхлипывания в ее исполнении, я пришла в такую ярость, что, прошипела, не вставая с пола:

— А ну — цыц!

Как змеюка, ей-богу. Сам лыцыр Георг мне бы зааплодировал.

Девица мгновенно смолкла. Я с остервенением вытерла слезы и зло бросила:

— Чем подвывать, делала бы, что сказали! Пошли искать, где тут у вас мои покои!

— Да, княжна, конечно, княжна, — залопотала Лизавета, торопливо помогая мне подняться на ноги.

И по узенькой скрипучей лестничке мы поплелись на второй этаж. В новую жизнь.

***

Кроме Лизаветы вокруг меня крутилось еще три девушки. Они показывали имеющиеся платья, юбки, подъюбочники, сорочки, туфли, какие-то сеточки для волос, колечки, гребешки, сережки. Наряды и их аксессуары — даже самые старинные — были яркими, блестящими, и, скорее всего, невероятно дорогими. В отличие от застиранно-блеклой домотканной одежки самих служанок.

Моих служанок. Я усмехнулась этой мысли. Моих. Подумать только — у меня будут служанки! И я, разумеется, должна блистать на их тусклом фоне, чтобы никто не усомнился в моем княжеском высокородстве. Только достаточная ли это компенсация за то, чтобы быть служанкой у самого здешнего господина, лыцара Георга? А в том, что он меня рассматривает только как свою служанку (даже если и служанку под номером один!), сомневаться не приходилось. Идея брака, как союза двух равноправных людей, конечно же еще не проникла в этот средневековый мир...

При этом, еще вопрос — буду ли я на почетном месте первой служанки?

Этот вопрос возник у меня, когда мы с девушками сообща добрались до сравнительно новых и почти не ношеных одеяний.

— А это чье? — полюбопытствовала я.

Мой невинный вопрос вызвал безмолвный переполох и даже легкую панику. Девушки нервно задергали головами, переглядываясь и только Лизавета, как самая храбрая, смогла сформулировать достойный ответ:

— Это осталось от прежней хозяйки, — сообщила она, низко кланяясь.

Не затем ли, чтобы спрятать глаза? Уж слишком новым был демонстрируемый мне пышный желто-зеленый кринолин на тростниковых обручах чуть ниже сверхузкой талии.

Критически оглядев его, я задумчиво спросила:

— И где теперь эта самая прежняя хозяйка?

Девушки дружно посмотрели на Лизавету в надежде, что она выручит и на этот раз. Но выкручиваться дважды за столь короткий промежуток времени — это было для бедной конопатой девицы слишком.

Она залепетала нечто, вроде: "Она вышла", потом, поправилась: "Ушла", потом решила, что лучше будет: "Ее нет".

Я прервала это барахтанье, прямо поинтересовавшись:

— Это вещи бывшей жены Георга?

Дружное "Нет!" было мне ответом.

— Значит, любовницы, — спокойно констатировала я.

Подтверждения не последовало. Как и опровержения. Служанки замерли, напряженно ожидая, как их новая госпожа отреагирует на новость о любовнице. Ведь мой ревнивый гнев мог излиться прямо на них!

Но мне было не до ревности. Для меня главным сейчас был совсем другой аспект проблемы любовницы.

— Что же с этой любовницей сталось? — полюбопытствовала я, предполагая, что ответ может пролить свет и на мою собственную участь. Из средневековой истории было известно, что феодалы, привыкшие казнить надоевших любовниц, не делали исключения и для опостылевших жен.

— Лизавета, я слушаю, — обратилась я прямо к главному источнику информации.

Но ответ явился в мои покои сам, собственной персоной. Его приближение обозначил грохот яростно распахиваемых дверей.

Я в недоумении оглянулась — и увидела ее, мою неудачливую соперницу. Яркую блондинку в вычурном голубом атласном платье, с нежно подрумяненными щечками и огненными молниями в васильковых глазах. Через глубокое декольте отчетливо просматривались горделиво поднятые груди невероятных размеров.

— Проходите, пожалуйста, — вежливо сказала я. Мне было о чем побеседовать с очаровательной блондинкой.

Во-первых, я хотела выразить восхищение ее красотой, затем заверить, что не собираюсь претендовать на сердце лыцара Георга, и, наконец, посплетничать вволю, постаравшись выудить как можно больше информации о нравах мира, в котором застряла, похоже, надолго.

Разговор не получился. Моя вежливость деморализовала блондинку. Губы ее предательски запрыгали, из-под длинных ресниц блеснули слезы, она закрыла лицо руками, и выбежала из комнаты так же стремительно, как и появилась.

— Это она? Любовница Георга? — потребовала я подтверждения очевидного.

Лизавета горестно кивнула.

— А это — ее наряды, — констатировала я.

— Нет, нет, — поспешно возразила Лизавета. — Это все уже было до нее! Ей пошили только вот, вот и вот!..

Она суетливо демонстрировала какие-то тряпки, но мне было не до них.

Меня радовал тот факт, что отвергнутая любовница жива и здорова. Значит, не все так уж страшно. Или, может, великолепный Георг планирует тихую супружескую жизнь втроем? При наличии как жены, так и любовницы?

— Как ее зовут? — задумчиво спросила я.

— Алевтина! — отрапортовала Лизавета.

— Она жила в этих покоях?

— Нет, нет! — с прямо-таки суеверным ужасом возразила Лизавета. — Это ведь супружеские покои! Алевтина живет на третьем этаже.

— А она — кто? Дворянка?

Служанки недоуменно переглянулись. Это слово они явно слышали впервые.

— Ну, она тоже из лыцарского рода? — уточнила я свой вопрос.

— Что вы, княжна! — с облегчением разулыбалась Лизавета. — Алевтина из слободы. Да я ее сызмальства знаю. Господин Георг ее за красоту приблизил, ну она и загордилась, начала тут всеми командовать...

Лизавета явно готова была излить наболевшее, но я со вздохом прервала ее:

— Отнесите кто-нибудь ее платья к ней, на третий этаж.

И на недоуменные взоры пояснила:

— Пусть пользуется, чего ее обижать зря...

— Добрая... добрая... — зашептались служанки, и на лицах у них было удивление. Видимо, так поступать было не принято.

— Но, княжна, вам нужно выбрать платье, — не отступала Лизавета, все еще, как видно, надеясь отомстить выскочке Алевтине. – А эти платья — самые красивые и лучшие. И на ней, видели какое надето! Велите ей снять. Вы в том платье будете чудо как хороши!..

— Не будем мы ни с кого ничего снимать, — отмахнулась я от столь заманчивого предложения. — И другие ее платья верните Алевтине. Здесь и без них есть из чего выбирать.

— Было б для чего... — вполголоса добавила я.

— Как же это — для чего? — округлила глаза Лизавета. — А обряд?

— Ну-ка, расскажи! — потребовала я.

Лизавета смешалась, другие служанки прыснули в кулачки.

Я грозно огляделась, топнула ногой и приказала тоном, не терпящим возражений:

— Все — вон отсюда! Платья Алевтине отнести! А ты, Лизавета, останься!

— Давай, рассказывай про обряд! — все тем же командным тоном приказала я Лизавете, когда дверь закрылась и мы остались одни.

Та мучительно покраснела.

— Ну, это когда жених и с невестой, ну эта, ну когда в бане...

Пауза.

— Моются, что ли? — подбодрила я.

— Ну, и моются тоже, — пробормотала Лизавета.

— Тоже? А что кроме мытья?

— Ну, батюшка должен засвидетельствовать, что они не больные — ну там язвы чтоб всякие по телу не шли, чтоб все было на месте, ну и всякое такое... — чуть слышно завершила Лизавета.

— Такие, значит, у вас обряды, — пригорюнилась я. — Молодые до гола друг перед другом разоблачаются, да еще и в присутствии родителей.

— Что вы, княжна, как можно! — всплеснула руками Лизавета. — Родителей на обряд никогда не пустят!

— А ты сказала — батюшка?.. — не поняла я.

— Так то ж святой отец! Настоятель прихода. Батюшка, который в церкви служит, — медленно, как ребенку начала разъяснять Лизавета.

— Стоп! — прервала я ее. — Так мы голышом должны быть в присутствии попа? А он тоже будет раздеваться?

— Это зачем? — испугалась Лизавета.

— Ну — баня же! Суженые купаться пришли. С ними — поп. Тоже заодно искупнется. Не все же ему бедному наблюдать да в рясе париться?

— Нет, княжна, попу нельзя! — замотала головой Лизавета.

— Купаться нельзя?

— Ничего нельзя! Он же свидетельствует! Перед Богом! Что все правильно. Да и жених с невестой не купаются. Просто в баню заходят — а где же раздеться, как не в бане?

— Свидетельствует... Да, это важная миссия, — согласилась я.

— Еще бы не важная! — с воодушевлением поддержала Лизавета. — Ведь если ничего не получится, так потом и детишек может не быть! А зачем тогда жениться?

— Действительно, зачем? — думая о своем, кивнула я. И тут до меня дошло. — А что получиться-то должно? Мы там, в бане, что — пробный трах должны организовать с женихом? Показательное выступление?

— Что вы, княжна, как можно девушку бить до свадьбы! Он вас не трахнет, не бойтесь. Это потом, после свадьбы, когда муж и жена — одна сатана, тогда, конечно, может поколотить. Но, я слыхала, что у господ лыцаров так не принято. Не колотят они жен. Есть же специальный человек. Он дворовых порет на конюшне, ну и жену, наверно, по хозяйскому приказу. Может, правда, не на конюшне со всеми. Может, для этого дела его в покои пускают? — озадачилась Лизавета. Даже конопатый лоб наморщила в раздумье.

Я живо представила, как рыжебородый детина — вроде тех, что выволокли меня из моего лаза в этот мир — приходит ко мне с поклоном и говорит: "Разрешите вас, хозяюшка плетьми отходить? Есть, мол, такое указание господина лыцара, вашего законного супруга!" — после чего раскладывает меня на вот этой пуховой постели, сдирает юбку и замахивается...

Я аж зажмурилась — так ярко и ощутимо мне это представилось.

— О, это по церковному, — уважительно произнесла Лизавета. – Но соитие - это уже после венчания, и после свадебного угощения, когда молодые с почестями будут отведены...

— Если не соитие, тогда что же все-таки должно получиться в бане? — нетерпеливо прервала я ее.

— Так эта — заторчать он должен, только и всего, — удивилась Лизавета моей дремучей темноте. И на всякий случай пояснила. – По церковному это называется — влечение.

— Корень жениха, — охотно пояснила Лизавета. — Ведь ежели он на будущую супругу не заторчит, так откуда ж потом детишки возьмутся?

— От соседа, — буркнула я.

— Вот этого нельзя, это — грех! — наставительно промолвила Лизавета. И даже перекрестилась двумя перстами.

Я в первый раз видела, чтобы в этом мире кто-то крестился, и разговор про участие батюшки в банном обряде обрел окончательную конкретность во всей своей неизбежности. Значит, вечерком мне, и правда, предстоит веселенькое развлечение в голом виде. Вместе с батюшкой, демоническим лыцаром Георгом и его корнем. Двое последних — тоже в голом виде. Однако ж — как тут все продумано!

— Мне одно не понятно, — медленно произнесла я. — Какая теперь разница, что за платье я надену? Если меня все равно без него будут обозревать?

— Как же, княжна! — подивилась Лизавета. — Снимать же только потом будут. А сначала обряда будет много чего. Я на господских обрядах ни разу не бывала, а в слободе у нас так заведено: невесту проведут по всему жениховскому двору, чтоб богатство показать, потом всей родне представят — ей же с ними жить теперь! Ну, подарки, опять же. Сватам, родне невесты.

— А самой невесте? — заинтересовалась я.

— Нет. Это уже на свадьбе, после венчания. Если молодой наградит — значит, любить будет.

— А если не наградит?

— А нет — значит, нет, — пригорюнилась Лизавета, видно, вспомнив что-то.

— Ты сама-то — за мужем, а, Лизавета? — осторожно поинтересовалась я.

— Я? Да нет, в девках...

— А что так?

— Да был у меня жених, — неохотно пояснила она. — Мыколка. И не такой чтоб особо видный... Но любила я его. Сильно любила. А он в церковь-то ходил, а нечисть не почитал... Не делился хлебушком и всяким другим. Не то чтоб совсем, а мало их угощал. Вот и утащил его на дно водяной. Утоп он. Два года уж как утоп.

Это был новый поворот в мифологии здешнего мира.

— Батюшка говорит, что почитать нельзя, что это тоже грех. Но как ее не почитать — сами рассудите: в лес идешь — что-то оставь лесовинам, а то не выйдешь, заплутаешь на самом, кажись, знакомом месте. В хлев идешь — опять-таки: чтоб лошадь копытом не ударила, у коровы молоко не пропало. По воду идешь — ну это я вам про Мыколу говорила... Вам-то, господам, оно без надобности, а на слободе без того, чтоб нечисть не задобрить, никак нельзя...

Мне захотелось отвлечь ее от тягостных воспоминаний.

— А братья-сестры есть у тебя?

— Были, но померли во младенчестве. Одна сеструха осталась, старшая, Нюшка. Она уж замуж-то выскочила. Так хотела скорее! А молодой муж ей и не подарил ничего на свадьбе. И не знаю теперь... Детишек пока все нет и нет, а еще не будет — бросит он ее, точно бросит! К батюшке пойдет, пожалуется, что она бесплодная, а еще и неизвестно, кто бесплодный-то...

Стук в дверь прервал невеселые рассуждения Лизаветы.

Она подскочила, чуть приоткрыла ее и, высунув голову в образовавшуюся щель, грозно спросила:

— Чего надо?

— К княжне. От господина лыцара Георга! — веско ответили с той стороны, и я узнала голос Корнея.

Лизавета вытянула голову из щели, вопросительно глянула на меня:

— Можно пускать?

Я кивнула, подумав при этом: "А что, я разве в праве не пустить?"

В широко распахнутую дверь гордо прошествовал посланец господина лыцара.

Я улыбнулась. Корнея было не узнать: куда только подевалась тяжелая кожаная накидка, некрашеная холщовая рубаха с такими же штанами! Теперь на нем было нечто вроде камзола малинового сукна. Из специальных разрезов на рукавах — от локтей до манжет — стянутых щегольской шнуровкой, выглядывала сорочка с узорчатыми кружевами. Малиновые же, узкие, почти в обтяжку, штаны были заправлены в черные, явно только что начищенные, кожаные сапоги. Голову покрывало нечто вроде лихо заломленного берета черного бархата. Ансамбль довершал матово отблескивающий желтый шейный платок. Если б я знала наверняка, что в этом мире водится тутовый шелкопряд, то сказала бы, что платок был шелковый.

На Лизавету роскошь наряда Корнея тоже произвела впечатление.

— Корней — ты? — ахнула она. И, чтобы убедиться в реальности всей этой неземной красоты, даже украдкой пощупала край камзола — не удержалась.

Но на посланца самого господина лыцара ее восхищение не произвело никакого впечатления. Он промаршировал ко мне, склонил голову в приветственном кивке и протянул плотный коричневый конверт с золотыми вензелями:

— От господина лыцара Георга княжне Наталье торжественное приглашение на обряд обручения! — громогласно провозгласил он.

— Спасибо, Корней! — вздохнула я.

Он смущенно моргнул, на мгновение выходя из такой важной роли лыцарового порученца. Я сообразила, что допустила оплошность — слуг не принято благодарить.

— Что передать господину лыцару Георгу от княжны Натальи? — вновь грянул Корней.

— Приду, куда ж мне деваться, — развела я руками.

Корней опять недоуменно сморгнул. Теперь причиной его недоумения было столь прохладное отношение к обряду. Можно не сомневаться, что, верный своему господину, Корней даже мысли не допускал о существовании в мире девицы (хоть и княжеского происхождения), которая бы не мечтала стать невестой лыцара Георга.

Но, формально, положительный ответ на приглашение был получен, и Корнею ничего не оставалось, как вторично склонить передо мной голову, и отмаршировать вон из покоев.

— Ух ты! — перевела дух Лизавета только после того, как после посланца господина лыцара захлопнулась дверь. — Какой он нарядный... Никогда таким его не видела. И приглашение какое красивое! — она кивнула на конверт в моей руке.

— Хочешь — прочитай, — протянула я конверт ей.

— Да я читать не обучена, — промямлила она. — Это господское дело — читать.

Я открыла конверт.

— В шесть часов начало. А когда у вас шесть часов?

— Ой, скоро уже! — всполошилась Лизавета. — Вам одеваться надо!

Потом примолкла — ей пришла новая мысль:

— А вы, как выйдете за господина лыцара, сделаете меня первой служанкой? — тихонько спросила она, застенчиво теребя грубую ткань своего платья-балахона.

— Сделаю, сделаю! — пообещала я. — Да что с этими часами?

Неказистый, но до сих пор вполне надежный, будильник на моем запястье явно отказался работать. Секундная стрелка замерла, а часовая все еще показывала около половины первого – время, приблизительно соответствующее моему дерзкому прорыву в этот мир. Посредством ножниц по металлу.

Я тряхнула рукой, постучала ногтем по стеклу циферблата. Стрелки не шелохнулись. Видно, часы остановились всерьез и надолго — даже рычажок механизма завода не проворачивался. Обидно. И очень похоже на потерю верного друга — одного из совсем немногих в этом чужом мире.

— Ой, княжна! Не переживайте, здесь столько красивых браслетов — мы оденем вас так, что глаз будет не отвести.

— Но самого красивого там нет, — раздался голос от двери.

На пороге стояла Алевтина. Все в том же небесно-голубом платье, однако, босиком, по-простонародному, и в глазах уже не молнии, а грозовая туча безнадежного отчаяния.

— Лизавета, выйди! — приказала она.

Та только презрительно выпятила нижнюю губу и подбоченилась:

— Я княжне подчиняюсь! Она меня первой служанкой сделает!

— Лизавета, — негромко попросила я со своего места (а место было удобное — мягкое кресло у окна), — подожди пока за дверью.

— Да ведь она!.. — взвилась кандидатка в первые служанки, но я только отрицательно покачала головой, и моя просьба была тотчас исполнена. Хоть и с явным неудовольствием.

— Может, я и не права, что согласилась на этот брак, но ведь у меня не было выбора. Как и у вас. Правда, Алевтина?

Глаза девушки, считавшей меня соперницей, прояснились:

— Вы не хотите замуж за Георга? — торопливо спросила она, присаживаясь в кресло напротив.

— Ничуть.

— Так уезжайте отсюда! Скорее! Я выведу вам из конюшни самого резвого коня, и вы сможете умчаться прямо сейчас!

— Куда? — с тяжелым вздохом полюбопытствовала я. — К кому? Вы знаете в округе кого-нибудь, кто мог бы приютить меня и защитить от славного лыцара Георга?

Миловидное личико моей собеседницы напряглось в раздумье. Она, и вправду, пыталась мне помочь.

— Может быть лыцар Александр? Его терема в сорока верстах отсюда. Он не женат, он обязательно согласится взять вас в жены. И он не любит Георга. И он богатый — богаче всех в княжестве – кроме Георга, конечно. И он уже стар, скоро умрет, а вам достанется все его богатство!

Алевтина со все возрастающей надеждой смотрела на меня.

— Как, опять замуж? — с горькой иронией спросила я. — А других путей защититься в вашем мире нет?

— А как же еще девица может защититься от мужчины? – удивилась Алевтина. — Ну не хотите Александра, есть еще неженатые лыцары! До Иннокентия скакать дальше — верст шестьдесят, и дорога лесная, опасная, но он тоже долго не проживет — много пьет. Все говорят – совсем чуть осталось...

— Дорогая моя Алевтина, я не умею скакать на лошади. Вряд ли я удержусь в седле даже две версты — не то, что сорок верст или шестьдесят. И замуж я не хочу. Давайте подумаем вместе — может, есть все-таки другой выход — кроме скоропалительного замужества?

Васильковый взгляд моей собеседницы вновь заблестел слезами.

— А-а, значит, уже так — "моя". Не рано ли, княжна, вы смотрите на меня как на рабу свою?

— Господи, да о чем вы? — оторопела я. — Никакая вы мне не раба! Я только хочу получить у вас совет. Вы же опытная женщина, знаете мир вокруг, а я в нем всего несколько часов, как я могу в чем-то разобраться?

— Вы уже во всем прекрасно разобрались... — медленно и глухо произнесла Алевтина. — Вы выбрали Георга в мужья, а все остальное — отговорки. И Георг — он вас выбрал в жены! Я пыталась пройти в его покои, я хотела поговорить с ним — меня не пустили. Меня! — она чуть не задохнулась, не находя слов. — Ну, конечно, вы — из другого мира, вы — княжна, а я... А я — никто. И мне нужно только уйти у вас с дороги. Да, так я и сделаю. Но прежде я вам отдам самую большую ценность этого княжества! Филуману!

Я всерьез перепугалась за нее. Бедная девушка пошла неровными красными пятнами — они расползлись и по лицу, выступая из-под пудры, и по шее, и по роскошной груди. На висках у Алевтины проступили бисеренки пота, взгляд метался по комнате, тщательно избегая моего лица.

— Милая Алевтина, — как можно мягче и ласковей сказала я. – Я согласна принять от вас любой подарок, любые богатства мира, но только при одном условии — что вы не сделаете себе ничего плохого!

— Я? — она хрипло рассмеялась. — Плохо же вы меня знаете, пришелец из другого мира! Держите.

И протянула мне на дрожащих ладонях темный, почти черный поясок, блеснувший тонким шитьем проволочных нитей.

Я взглянула на него с недоумением.

— Ну берите же! — визгливо закричала Алевтина.

И куда подевалась ее красота? Лицо искажено судорогой лютой ненависти, пот пополам со слезами стекает по щекам вместе с пудрой, орошает грязными каплями дорогое платье вместе со знаменитой грудью, крупная дрожь, сотрясающая Алевтину, уже похожа на конвульсии. Если это начало какого-то истерического или эпилептического припадка, то пора звать подмогу.

— Успокойтесь, уже взяла, — торопливо сообщила я Алевтине, сгребая поясок с ее ладоней.

Наступила тишина. Женщина с недоумением смотрела на свои протянутые вперед руки. Дрожь ее прекратилась, краснота перешла в пепельную бледность.

— Вы взяли Филуману? — с бесконечной усталостью спросила она.

— Да, но я готова ее вернуть вам немедленно или по первой же вашей просьбе, — успокаивающе сказала я, рассматривая поясок.

Вблизи он уже не казался таким простеньким и неброским. Наоборот, он переливался совершенно фантастическим образом. Весь из тонких металлических проволочек — почти нитей — он напоминал свернувшуюся кольцом и затаившуюся змею. Почти каждая нить имела свой оттенок, но когда перестаешь в них вглядываться, оказывается, что радужное мельтешенье цветных волосков непостижимым образом сливается в один оттенок. Но и его невозможно удержать взглядом, потому что мягкие цветовые волны безостановочно переливаются из одной в другую по всей поверхности пояска.

Я осторожно погладила его гладкую, и одновременно ребристую поверхность. Металлическое сплетение было теплым, на удивление легким. Не знаю уж какова его денежная стоимость, но с эстетической точки зрения он, безусловно, представляет ценность немалую.

— Вы взяли Филуману, — безжизненно повторила Алевтина. — Примерьте ее.

Я поискала застежку у этого симпатичного пояска — застежки не было.

— Но как? — с недоумением спросила я Алевтину.

На талии у меня так называемая Филумана может быть и сошлась бы, но снизу ее не натянешь — бедра не пройдут, сверху тоже – плечи застрянут.

— Филумана надевается на шею, как ожерелье, — плоским, ничего не выражающим голосом пояснила Алевтина.

Ожерелье? Ну это — вряд ли... Поясок, свисающий с шеи, не будет смотреться – как бы красив он ни был сам по себе,.

— А вы попробуйте, — тускло произнесла дарительница.

Ее спокойствие мне не понравилось. Кажется, сейчас у отвергнутой любовницы вновь начнется истерика. Пора звать Лизавету.

— Пожалуйста, могу и попробовать, мне не трудно, — легко согласилась я и надела Филуману.

Поясок повис на шее, как на колышке. Алевтина безотрывно глядела на меня.

— Видите, ничего интересного, — сообщила я ей, и уже собиралась снять поясок — даже руки подняла, но не успела.

Змея ожила. Раздалось звонкое зудение, как будто туча комаров влетела в комнату. Поясок заискрился вспышками разрядов — и его внезапно раскалившаяся петля поползла по моей груди вверх. Он сокращался, затягивался на шее, как удавка на висельнике.

— Ай! — вскрикнула я, пытаясь ухватиться за его скользкий край, больно жалящий разрядами, и сорвать эту гадость.

— Поздно, — спокойно, и даже как-то лениво проговорила Алевтина. — Ты сама взяла Филуману, Бог видел — я тебя не неволила, сама ты на себя ее надела, вот сама и выбрала...

Но что я выбрала, она договорить не успела. Вспышки искр прекратились одновременно с зудением, змея вновь замерла, успокоившись, уютно прильнув к моей шее.

Я повела головой направо-налево. Филумана обвивала меня плотно, но никаких неудобств не доставляла. А когда я погладила ее поверхность, то отозвалась на прикосновение приятным теплом. Если бы не пережитый ужас, я бы, наверно, засмеялась от удовольствия.

Глухой стук раздался со стороны Алевтины. Она упала на пол и теперь лежала в глубоком обмороке, нелепо выгнувшись возле ножки кресла.

— Лизавета! — позвала я.

— Что, что княжна?! Эта потаскуха вас обидела? — закричала моя верная кандидатка в первые служанки, разъяренной фурией появляясь на пороге — и вдруг смолкла на полуслове.

Я решила, было, что она, по своему обыкновению впала в столбняк от зрелища поверженной Алевтины, но когда подняла глаза, то обнаружила, что Лизавета, открыв рот, пялится на меня. Вернее, на странный поясок по имени Филумана, дружески обнимающий мою шею.

— Нравится? — спросила я, довольная произведенным эффектом.

Однако, оказалось, что до настоящего эффекта было еще далеко.

Снова раздался глухой стук об пол. И произвела его уже Лизавета. Она не свалилась в обмороке, она всего лишь упала на колени. Передо мной.

— Княгиня, — благоговейно вымолвили ее непослушные губы. — Госпожа.

Это было что-то новенькое. Я как-то уже привыкла быть княжной, но княгиней? Да и госпожой впридачу? Так меня еще пока никто не называл. О Георге — да, говорили, что он господин, а меня все больше по простому — княжна да княжна...

— Дозволено ли будет мне позвать служанок, чтобы убрать убитую Алевтину? — сдавленно прошептала Лизавета.

— С чего это она — убитая? — с недоумением воззрилась я на коленопреклоненную Лизавету. — Кто б это ее убивал?

— Вы, госпожа, — последовал уверенный ответ. — Она вас расстроила и вы ее убили.

— Что за бред! — аж поперхнулась я от возмущения. — Живехонькая она! Зови служанок, приводите ее в чувство, нечего ей тут лежать.

— Да, моя госпожа, слушаюсь, госпожа княгиня! — преданно поедая меня глазами, закивала Лизавета, и с истовой поспешностью бросилась выполнять приказание. Бросилась, не вставая на ноги.

Выглядело это нелепо — она ползла к двери, суетливо перебирая коленями, ползти было неудобно, длинный подол елозил по половицам, Лизавета то и дело наступала на него и валилась лицом вперед. Но способ передвижения не меняла. Упорно.

Я с любопытством наблюдала за ее почти цирковой эквилибристикой, пока, наконец, не внесла единственное разумное, с моей точки зрения, предложение:

— А не встать ли тебе на ноги? Может, легче будет?

— Как прикажете, госпожа! — восторженно вскричала Лизавета, проворно вскочила и, не расправляя скомкавшегося подола, выпорхнула за дверь.

— Сонька, Манька, Варька! — донесся оттуда ее заполошный крик. — Бегом! Сюда! Госпожа зовет!

Немедленно в дверном проеме явились Сонька-Манька-Варька (служанки, что помогали мне разбирать гардероб), и представление с коленопреклонением повторилось “на бис”. Все трое грохнули о деревянные половицы почти разом — получилось довольно шумно. Я поморщилась.

Хорошо еще, что перед новоявленной госпожой княгиней, как перед святой иконой, лбом об пол не принялись стучать. Боюсь, что этого мои нервы уже б не выдержали, и я сама впала в истерику.

Но нервы еще держались, и я, наученная общением с коленопреклоненной Лизаветой, поспешила дать четкие, конкретные приказания:

— Ну-ка, быстро: встали! Подняли Алевтину! Усадили в кресло!

Услыхав приказ кого-то усадить — о ужас! — в присутствии самой княгини, служанки нервно дернулись, едва не обвалив бесчувственное тело Алевтины обратно на пол, но я только грозно повела глазами — и приказ был выполнен.

— По щекам ее похлопайте! — тем же приказным тоном потребовала я.

Усердие при выполнении этой скромной медицинской процедуры было проявлено столь редкостное, что каждая из троих норовила непременно сама заехать по мордасам бывшей фаворитке. Алевтина довольно скоро дернулась, застонала и, выпрямляясь в кресле, открыла глаза.

Поскольку первое, что она увидела — была я в кресле напротив, то ее реакция оказалась стереотипной: она попыталась съехать вниз, чтобы встать на колени, при этом глазки ее вновь полуобморочно подкатились, и из ритуального коленопреклонения ничего не вышло: Алевтина бесчувственным кулем вновь свалилась под кресло.

— Да что ж это такое! — в сердцах воскликнула я.

Девчонки-служанки съежились, почувствовав, что приближается барский гнев, и, уже без дополнительной команды, опять усадили тело в кресло. Звук звонких пощечин прервался новым стоном, и я, не теряя времени, отдала следующий приказ:

— Уведите ее к себе, на третий этаж!

Пыхтя и отдуваясь, Сонька-Манька-Варька потащили тело вон. Бедная Алевтина с трудом держалась на подгибающихся ногах. Всех четверых разгульно мотало из стороны в сторону, и, расталкивая по пути мебель, они едва вписались в распахнутую дверь. При этом кто-то чувствительно приложился о дверной косяк, раздалось гневное: "Ах, чтоб тебя!..." — но процессия уже удалялась, и звуки задеваемой мебели становились все глуше.

— Лизавета, иди сюда, — негромко позвала я, нисколько не сомневаясь, что та, верной собачонкой, дежурит под дверью.

— Да, княгиня! – молнией метнулась она через порог.

Я пресекла очередную попытку пасть на колени и велела:

— Докладывай, что это сейчас здесь творилось!

Лизавета удивленно сморгнула, не в силах понять приказ.

Я вздохнула:

— Ладно, давай попробуем вместе. Вот этот поясок на мне... – я показала на свою шею.

— Гривна, — машинально поправила Лизавета.

И чуть не грохнулась тут же в обморок, осознав, что посмела прервать саму княгиню.

— Стоять! — резко приказала я, сумев таким образом обморок предотвратить. — Хорошо, гривна. Постой, почему — гривна? Гривна — это такой большой-пребольшой рубль, если память мне не изменяет.

Лизавета с таким усердием впилась глазами в мои княжеские губы, по самому своему определению способные изрекать только великую мудрость, что, казалось, она не слушает, а напрямую читает непосредственно по губам.

— Рубль, — торопливо закивала она. — Большие деньги. Две дойные коровы — да еще полушка останется. А у вас, госпожа — княжеская шейная гривна. Филумана.

— Ладно, — я махнула рукой. — Гривна, так гривна. Шейная. Значит, такая Филумана есть у всех князей в округе?

— Упаси Господь! — ахнула Лизавета. — Филумана одна только, других нет. А как другие княжеские гривны зовутся — прощения прошу, госпожа — не знаю...

— Неважно. Важно, что эта Филумана — княжеская. И поэтому вы все начали называть меня княгиней и госпожой после того, как Алевтина мне ее подарила.

— Она не могла ее подарить! — горячо возразила Лизавета. — Филумана — ваша и больше ничья!

— Почему ты так думаешь?

— Ну вы же живы! — с очаровательной непосредственностью указала Лизавета на столь очевидный факт.

— М-м... да, — не могла не согласиться я. И встрепенулась. – А возможны были иные варианты?

— Кто? — вытаращилась Лизавета.

Пришлось разъяснить:

— Ты думаешь, что, надев эту… гривну, я могла бы и не остаться живой?

Мне очень живо вспомнилось, как, так называемая, Филумана удавкой затягивалась на моей нежной шейке, и я зябко передернула плечами.

— Что вы, княгиня, как можно! — перепугалась моя информаторша.

— Я ничего такого не смею думать! Вы — княгиня, и, значит, Филумана бы вас обязательно признала!

— Ну, ладно. Меня признала. А вот, к примеру, ты бы ее надела — что было бы?

— Да я бы никогда!.. Да ни в жизни не посмела бы!.. Богом клянусь!..

Разговор заходил в тупик. Я вздохнула и попыталась снова:

— Давай представим на мгновение следующую картину. Пришел какой-то неизвестный человек — не ты, а совсем другой. Увидел эту гривну, эту Филуману. Случайно. Она ему понравилась. Он ее решил примерить. Что тогда?

У ошарашенной Лизаветы на глазах выступили слезы.

— Княгиня, госпожа, — из последних сил прошептала она. — Я дурочка, я глупая, господских шуток не понимаю — да как же это можно, чтобы кто-то — даже не простой человек, даже господин — и вдруг осмелился княжескую гривну надеть?

— Да почему бы ему не осмелиться? — настаивала я. — Что помешает осмелиться?

Лизавета постояла несколько секунд, по-рачьи пуча глаза, и перед тем как рухнуть все-таки на колени, успела произнести:

— Так она ж его убьет...

— Фу-у, наконец-то. Получается, Алевтина своим подарочком хотела меня, соперницу, убить?

— Почему это? — удивилась с пола Лизавета.

— А сама подумай. Ты вот знала, что я княжна?

Лизавета нервно отвела глаза, в ожидание господского гнева по поводу того, что она, такая-сякая рабыня, сразу не признала во мне госпожу. Я вздохнула и постаралась придать своему голосу максимальную добросердечность:

— Ты и не могла знать. Раньше, до того как увидела, что Филумана меня признала. Ты и не могла тогда знать, что я княгиня!

— Вы — княгиня, — выдавила, сквозь стиснутые от страха зубы, Лизавета.

— Это сейчас, — ласково согласилась я. — А до появления Филуманы на моей шее я для тебя была только княжной. А кто такая княжна?

— Дочь князя, — без запинки отчеканила Лизавета.

— Ага, просто дочь. А своя гривна у нее есть?

Лизавета отрицательно задергала головой:

— Нет, тогда бы она была княгиней. Как вы.

— Да поднимись ты, наконец. И можешь сесть.

Лизавета приоткрыла рот, собираясь произнести нечто верноподданнически-отрицательное, но тут я резко хлопнула ладонью по подлокотнику кресла и строго произнесла:

— Сядь! Сама княгиня тебе разрешает!

Лизавета рухнула в кресло, как подкошенная.

— Идем дальше. Значит, я была никто, и тут Алевтина приносит мне гривну и предлагает ее надеть.

— Так, значит, она уже раньше знала, что вы — княгиня! — выпалила потрясенная Лизавета. — Но, госпожа, будьте уверены — если б я сразу знала, что вы княгиня, я бы первая вам гривну принесла!

— Да уверена, уверена! — отмахнулась я. — Не могла ты знать. Но и Алевтина не могла. Откуда? Она знала только то, что и все остальные. Что из другого мира пожаловала приблудная княжеская дочь...

— Откуда? — разинула рот Лизавета.

— Ну не из соседней же деревни? — удивленно пожала я плечами. — А ты думала откуда?

— Значит, правда это... — зачарованно глядя на меня, пробормотала Лизавета. — Не зря девки шептались... Из самого Ирия, стало быть, с Рипейских гор...

— С каких еще гор? Что ты выдумываешь! — оторопела я.

— Не из Ирия? — Лизавета даже попятилась в суеверном ужасе. -Неужто из Пекельного царства?

— И не из Пекельного! — грозно сказала я, видя ее неожиданную реакцию. — Опять что-то выдумала? Не знаю, как тебе объяснить, но я — из другого мира. Просто из другого, а не из какого ни Пекельного!

— Значит, все-таки из Беловодья, — успокоенно пробормотала Лизавета.

Спорить со служанкой мне было ни к чему — да и не княжеское, наверно, это дело — спорить со слугами. Сделав вид, что не услышала ее последнего замечания, я принялась за продолжение своих логических построений:

— Вот и Алевтина знала только то, что я появилась — ну как бы ниоткуда.

На последнем слове я покосилась на Лизавету, но та, уже, видно, получила от меня необходимые объяснения, и очередной вариант места моего происхождения ее не заинтересовал.

— Вот, — продолжила я успокоено. — Появилась и тут же позарилась на самого лыцара Георга. Захотела быть его женой. Ты пойми одну вещь. Вот ты думаешь, что я все знаю про ваши местные средневековые порядки… Думаешь, думаешь! Считаешь. что я только притворяюсь такой глупой. Молодец, что так считаешь, хвалю, — на всякий случай подчеркнула я.

Лизавета просияла доверчивой улыбкой, обнажив крупные, редкие зубы.

— Да, ты молодец, — задумчиво повторила я. — А вот прекрасная Алевтина — вовсе не молодец.

Лизавета истово закивала головой, изо всех сил соглашаясь с такой оценкой Алевтины.

— Совсем не молодец, — вздохнула я. — И злая при том. И еще она была уверена, что я ничегошеньки в вашем мире не понимаю. Ну, разумеется, кроме того как чужих любовников отбивать. Но про это любая баба знает в любом мире.

Лизавета почему-то залилась стыдливым румянцем и потупилась.

— Так что про гривну я, по мнению Алевтины, знать не могла. И, кстати, действительно, не знала! Хитромудрая Алевтина прекрасно рассчитала все. И преподнесла мне Филуману как еще одно украшение. Как некую разновидность брошки для платья. Или ожерелья. Дорогой безделушки, в общем. Ты пойми, она ведь уверена была, что этим подарком убьет меня! Вот если б ты, к примеру, все-таки надела Филуману, что бы произошло?

Лизавета мертвенно побледнела.

— Задохлась бы... — еле выговорила она.

— Задохлась... — задумчиво повторила я. Перспективка вырисовалась неприятная.

— Да! — с воодушевлением подхватила Лизавета. — Ведь гривна она такая — душит чужих до тех пор, пока душа с телом не расстанется. Насовсем.

— Примерно это я и предполагала, — кивнула я. — То-то Алевтина так тряслась, когда мне ее вручала. На убийство шла, не просто так... Зато, когда обнаружила, что Филумана меня не порешила, а, наоборот, впору пришлась, перепугалась еще больше. Кстати, а почему она так уверена была, что гривна меня обязательно придушит? Откуда вообще эта гривна, почему она бесхозной оказалась?

— Филумана – родовая гривна князей Шагировых, — судорожно сглотнув, выдала Лизавета еще одну крохотную порцию информации.

— То есть, моих предков. По отцовской линии. Да не трясись ты так. Не бог весть какие страшные семейные тайны разбираем. А откуда здесь, во владениях лыцара Георга, взялась наша гривна?

Лизавета не вняла моему совету. Она затряслась еще больше. Поэтому и ответ ее оказался не слишком внятным:

— Так ведь... Они и есть — шагировские...

— Они? Неужто владения?

— Д-да...

— А почему тогда здесь всем заправляет лыцар Георг?

• Н-не знаю, — промямлила Лизавета.
• Может, он тоже Шагиров? – продолжала упорствовать я. — Как его фамилия?
• Кавустов.

— Кавустов... И зовут Георг. Ничего не понимаю. Хотя... Еще кто-нибудь из князей Шагировых, родственников моих, поблизости имеется?

— Род Шагировых усох… То есть… Дура я! Не усох – вы княгиня!

— Последняя в роду. Ясно. Мама говорила, что по ее мнению, отец, князь Шагиров умер. И в этом случае… Как ваши порядки — дозволяют бесхозному имению с бесхозной же гривной достаться совершенно постороннему лыцару? Судя по окружающей меня реальности с Георгом во главе – вполне дозволяют. И тогда идея Георга насчет брака с новоявленной княжной вполне естественна: этот самый, посторонний лыцар просто пожелал воспользоваться возможностью узаконить свое право владеть княжеским добром. Женившись на дочери бывшего хозяина. То есть на мне. Вот и вся интрига, дорогая Лизавета. Все очень банально и знакомо до оскомины.

Я грустно хмыкнула. Лизавета слушала, напряженно подавшись вперед, не дыша и с таким вниманием, что я обеспокоилась — не станет ли верной служанке дурно от нехватки кислорода?

— Не волнуйся так, Лизавета, в лыцаровой интриге обнаружился изъян, который всю интригу и погубит. "Просто княжна" оказалась княгиней — госпожой и владетельницей княжеского удела. Так ведь?

— Но... Опять не понимаю. Если гривна — Шагировская, а я, как всем вам известно — дочь князя Шагирова, то почему коварная Алевтина была так уверена, что папочкина Филумана меня обязательно придушит?

— Да ведь это... того... — Лизавета снова разволновалась и речь ее опять потеряла разборчивость. — Это ж гривна… Это ж князя... И вообще...

— Что — вообще? — терпеливо уточнила я.

— Ну... Не для баб гривны, — выдавила, наконец, из себя Лизавета и испуганно зыркнула на меня глазами.

— Вот так, значит? — я довольно потерла ладони. — Дискриминация, значит, по половому признаку? Женщинам, гривны не положены? Или все-таки были попытки со стороны прекрасных дам надеть гривну?

— Были, вроде... — невнятно сообщила моя информаторша.

— И чем закончились? Неужто удавлением?

Лизавета потерянно закивала головой, опуская глаза.

— Тогда ясно... Хотя и не ясно. Если гривна — сугубо мужской знак власти, то почему она меня-то признала за свою? Или я такая эмансипированная, что совсем уж на прекрасную даму не похожа, а? Мужик мужиком?

— Вы прекрасны, княгиня! — быстро затараторила Лизавета. – Уста — как сладка ягодка малинка, кожа белая, сахарная, щечки нежного румянца...

— Довольно, — приказала я, несмотря на то, что хотелось слушать и слушать. Сейчас была важней другая информация. — Значит, гривны передаются по наследству? И только мужчинам? Остальных — душат?

Лизавета согласно кивала.

— А кроме княжеских другие шейные гривны бывают?

— Лыцаровы, — подтвердила Лизавета.

— И у нашего друга, лыцара Георга Кавустова тоже есть своя гривна?

Подтверждающий кивок.

— И тоже с собственным именем?

— Агастра.

— И по этой Агастре вы и признаете Георга Кавустова за господина?

Смущенный кивок.

— Но князь ведь выше лыцара?

— Еще бы, госпожа! – разволновалась Лизавета.

— И княгиня выше? — на всякий случай уточнила я.

— Ну ведь вас признала Филумана! — горячо воскликнула моя служанка.

— Ясно. Раз признала — мой пол уже никого не интересует. Странные, однако, у вас порядки — каким-то гривнам доверяете больше, чем себе, и позволяете собой распоряжаться...

Глаза испуганной Лизаветы округлились, и я поняла, что произнесла что-то святотатственное. Надо было срочно поворачивать на другую тему. Тем более, что один такой поворотик у меня на примете имелся:

— Но тогда непонятно — зачем мне, княгине Шагировой, выходить за какого-то лыцара? Тем более, что я нахожусь в своих наследственных княжеских владениях, меня все признают за свою госпожу... Ведь признают? – с нажимом переспросила я.

Лизавета отчаянно закивала и поползла с кресла вниз с явным намерением пасть на колени.

— Сиди! — строго приказала я. — Меня интересует: может сегодня в моих княжеских владениях найтись подданный, который не признает меня своей законной госпожой?

— Что вы, нет-нет! Все признают как только вас увидят с Филуманой! — заверила Лизавета.

— Тогда почему бы мне не свергнуть этого Георга-самозванца? – подвела я итог. — Все лучше, чем век мыкать его супругой на женской половине собственных теремов!

— Свергнуть? Как это — свергнуть? — моя служанка выглядела озадаченной. — А зачем свергать-то? Как все шагировские увидят вас, княгиня, с Филуманой — так все госпожой и признают. Без свергания.

— А с Георгом тогда что будет?

— Тогда? — Лизавета равнодушно повела плечом. — Уйдет, наверно. Ему ж никто больше служить не станет! Пойдет искать, где еще можно сесть господином.

— Ну-ну... — с сомнением пожевала я своими ягодно-малиновыми губами.

Насколько мне было известно (из истории — и вообще) добровольно с властью никто не расставался. Даже при наличии у нового претендента всех необходимых регалий. Однако, делиться сомнениями со служанкой я не стала. Мне пришло в голову, что неожиданный заговор по свержению захватчика-Георга может и удаться. Именно в силу своей неожиданности. Разве кто-то из великих не говорил, что внезапность — лучшее оружие?

Я с улыбкой взглянула на восторженную Лизавету-заговорщицу, но дальше продвинуться в развитии планов восстания не успела. Дверь без стука распахнулась и на пороге явился второй слуга господина лыцара — Корней.

Одет он был все так же торжественно, но от былой велеречивости не осталось и следа.

— Господин Георг устал ждать! — заорал он. — Было назначено на шесть!

Разумеется, эта экспрессия являлась лишь бледной тенью бешенства самого Георга, которого посмели заставить ждать.

Я медленно поднялась из кресла.

— Велено немедленно явиться... — еще успел по инерции выпалить Корней, но на том и заткнулся.

А далее начался спектакль, уже знакомый мне по прочим подданным. Упадание на колени, бормотание: "Княгиня, госпожа"...

— Скажи этому своему Георгу... — величественно начала я. — Впрочем, нет, ничего не говори. Сюрприз будет. Оставайся за дверью и жди когда прикажу войти. Дверь охраняй, никому пройти не давай, военную тайну не раскрывай!

— Тайну, госпожа княгиня? — ошалело переспросил Корней.

— Молчи, в общем! С колен встать — и марш за дверь!

Хорошо быть госпожой все-таки, весело подумала я.

***

В парадный зал мы явились тихо и почти инкогнито: впереди шла, открывая мне двери, Лизавета в одном из самых простых платьев, какое отыскалось в княжеско-лыцаровом гардеробе. Потом двигалась я — скромно потупив глаза, в бело-золотых шелках (фамильные цвета князей Шагировых), на шее — белый же шелковый платочек, прикрывающий Филуману. Позади — Корней, гордый своей приобщенностью.

Зал был полон — по-над стеночками в три ряда стояла челядь, но что мне челядь? Я глядела в противоположный конец зала — туда, где на небольшом, но вычурном, багрово-золотом троне восседал узурпатор княжеских владений лыцар Георг. Рядом с ним, беспокойно перебирая четки, стоял толстенький человек в коричневой сутане — местный батюшка, надо полагать.

Гробовое молчание встретило нас. И причиной его был тяжелый, давящий, пригибающий к полу взгляд человека на троне.

Казалось бы — что мне, княгине, без пяти минут хозяйке всего и всех вокруг – что мне до какого-то лыцарового взгляда? Но уж очень эта тяжесть была неприятной.

Мне вдруг ясно представилось, что затея наша с дворцовым переворотом обречена на провал, никакой смены власти не случится и вообще — самым удачным исходом операции будет если я останусь жива после ее осуществления.

Однако, и останавливаться или малодушно отступать от задуманного сценария тоже вроде как оснований не было. Поэтому, дойдя до середины зала, я громко нарушила тягостную тишину заранее подготовленным приветствием:

— Лыцар, вы хотели, чтоб я обнажилась? Выполняю ваше желание!

И гордо сдернула с шеи платочек.

Общий выдох пронесся по залу — как первый, легкий порыв надвигающегося урагана. А затем все, как и положено, грохнулись на колени перед княгиней — даже батюшка. Наверно, от неожиданности. А, может, поддался общему порыву немедленно присягнуть на верность новоявленной госпоже.

У лыцара Георга, вскочившего со своего трона, тоже подогнулись колени — но только на мгновение.

Этого мгновения оказалось явно недостаточно для моей следующей – тоже заранее заготовленной — реплики: "Теперь я — ваша хозяйка. Теперь и навсегда!"

Хоть я и открыла рот, но не произнесла ни звука. Потому что Георг несколько раньше успел пропороть правый бок моего роскошного княжеского платья своим кинжалом и хрипло прошептать на ухо:

— Еще одно слово — и я дважды поверну лезвие в вашей печенке.

Как ему удалось в одном прыжке долететь до меня через половину зала — уму непостижимо! Расстояние нас разделяло приличное.

Оно могло быть и больше, но я хороша — вместо того, чтобы произносить свои крамольные речь непосредственно от входных дверей, приперлась поближе — прямо в любезные объятия жениха-лыцара.

А со стороны объятия и впрямь могли показаться любезными. Господин лыцар умудрялся держать воткнутый в меня кинжал так, что тот совсем терялся среди пышных кружевных манжет его сорочки. А изгиб лыцаровой руки, придерживающей меня за талию, претендовал даже на некую почтительную галантность. Что же до зверского выражения лица моего суженого... так оно и раньше не лучилось ласковостью.

— Идемте же, княгиня, — прошипел Георг и поволок меня в сторону своего трона.

Я шла, не упираясь. Клинок уже прорезал кожу (трудно было требовать от Георга большой точности при хотьбе) и норовил войти еще глубже.

А я шла и тихо радовалась. Еще бы не радоваться — ведь обстоятельства сложились так удачно, что я, вопреки своему собственному лихому плану, до сих пор все еще жива! Именно благодаря олимпийскому прыжку женишка мне не удалось довести свой дерзновенный сценарий до финального аккорда: я не успела прилюдно объявить Георга самозванцем и приказать его схватить для дальнейшего княжеского суда и следствия. А если б успела — то сразу бы подписала себе смертный приговор. Ведь после столь резких слов Георгу просто ничего не оставалось бы как немедленно прикончить меня.

В том, что этот красавец способен на убийство, я не сомневалась ни на минуту. И еще что-то подсказывало, что даже такое страшное убийство – на глазах у всей челяди, на глазах у святого отца – даже и оно осталось бы не отмщено. Хотя – мне-то какая бы тогда была разница?.. В гробу, с умиротворенным лицом, вся в белом, я все равно смотрелась бы прелестно.

И уж конечно лучше, чем смотрюсь сейчас — с закушенной губой и одеревеневшим от напряжения лицом. Но живая.

Батюшка, к которому мы с женихом неспешно продвигались, уже поднялся с колен и смущенно отряхивал подол сутаны.

— К обряду, святой отец! — отрывисто пролаял Георг, увлекая меня в небольшую дверцу позади тронного возвышения.

— Как, вы и теперь желаете взять ее в жены? — изумился священник. — Княгиню?

— Это не первый брак между княжеским и лыцаровым родами, — злобно прошипел Георг.

— Да, но с княгиней?.. — пробормотал растерянно батюшка.

Он ничего не заметил и не понял — ни кинжала в боку, ни закушенной губы.

— Ничто не мешает ей стать моей женой! — во весь голос рявкнул Георг, едва мы втроем скрылись за дверцей.

"И умереть сразу после этого!" — добавил тут же.

Кинжал перестал царапать кожу, Георг толкнул меня вперед и я побрела полутемным коридором, углов которого не достигал свет от масляных лампадок, развешанных по стенам.

"Ну, разумеется — какой смысл оставлять меня в живых, если цель уже будет достигнута! Если его претензии на княжеские владения официально будут закреплены брачными узами с наследницей? Хоть и покойной…" — уныло подумала я, зажимая саднящий бок ладонью, быстро ставшей липкой от крови.

Скорее бы уж мы пришли в эту баню да разделись — хоть осмотреть порезы: нет ли глубоких. Хочется верить, что Георг не станет возражать, если я попробую остановить кровотечение и сделаю себе перевязку. Все-таки мне еще хоть пару дней надо бы прожить — до свадьбы. Не будет же он венчаться с трупом? Хотя с него станется — вон даже при батюшке не стесняется объявлять о своих планах по моему умерщвлению!

Я остановилась как вкопанная. Я ахнула и поднесла руку к лицу, запачкав щеку кровью. Я не могла поверить себе. Это было слишком сказочно, но, кажется, все-таки господин лыцар не произносил мне приговора. Вслух! Он закончил фразу мысленно. А я эту мысль смогла услышать.

— Вперед княгиня, не останавливайтесь на пути к счастью! — хмыкнул Георг, невежливо толкая меня в спину.

А сам при этом подумал: "Надо будет сначала оттрахать ее как следует!"

"Неужели он знает слово "оттрахать" в значении полового акта?" — вяло удивилась я, припомнив разговор с Лизаветой на эту тему.

Темнота коридора помогала сосредоточиться и я слышала георговы думки все отчетливей: "Нет, нельзя трахать! Вдруг она забеременеет, и получится, что я убью вместе с ней и своего потомка!" — благочестиво забеспокоился он.

Оказывается, есть у человека хоть что-то святое!

А на заднем плане слышались мысленные подвывания батюшки:

Но ощущение того, что отозвалось в моем сознании словом "угощение", было уж слишком притягательным, и мысли батюшки смягчились:

"Немного только задержусь, отведаю наливочки, закушу... Это ведь тоже как-никак часть обряда..." — после некоторых колебаний разрешил он себе.

Коридор закончился еще более темным залом, но я сразу повернула налево, нащупала ручку двери и распахнула ее.

В предбаннике было гораздо светлее и веселее: бело-розовые мраморные плитки, изразцы, мраморные же креслица по углам.

Но все благоприятные впечатления смазал панический мысленный вопль Георга: "Откуда она знает путь?! Кто рассказал? Он?!"

"Да от тебя же и узнала только что!" — могла бы ответить я, но сейчас было не до выражений презрения. Ведь "он", возникший в голове Георга величественной тенью — это был князь, мой отец. И, похоже, любая мысль о князе была чрезвычайно болезненна для господина лыцара.

И я немедленно почувствовала почему это так. В сознании Георга замелькали, быстро сменяясь, отсветы старых воспоминаний: вот князь, весь в белом с золотом, появляется из ниоткуда, из стены, окружающей княжеский парк, вот цепляется сапогом за хитро натянутую веревку — грохот, предсмертный стон — и вот он лежит, уткнувшись лицом в веселенький желтенький песочек дорожки, затылок размозжен, тело наполовину скрыто под циклопического размера валуном, по белому мундиру расползаются алые пятна...

Все это пронеслось передо мной в мгновение ока, но так ярко, будто я все видела собственными глазами.

"Он убил его!" — мысленно ахнула я, но уже в следующую секунду поняла, что это не так. Убийство моего отца было увидено глазами ребенка. Причем, ребенка, который не хотел смерти князя Шагирова, который был потрясен ею, и ужас перед убийством своего благодетеля пронес через всю жизнь — как самое страшное из всех свершившихся событий.

"Благодетеля?" Именно этим словом отозвалось мое сознание на смутный образ князя, мелькнувший в сознании лыцара, застывшего при входе в предбанник позади меня.

— Господин Георг, что ж вы не идете? — завозился в проходе святой отец, безуспешно пытаясь протиснуться.

Мы с Георгом очнулись одновременно — он от своих воспоминаний, я — от его.

— Княгиня... — хрипло начал он, с усилием пытаясь вынырнуть из мрачных глубин давнего страха.

Но я не позволила ему этого сделать. Мне не нужен был Георг-повелитель. Мне нужен был тот запуганный мальчик, который прячется за чью-то широкую, грязную спину, не в силах, в то же время, оторвать распахнутых глазенок от пятен крови, пропитывающих белый мундир изнутри.

Я резко повернулась к Георгу, указывая на свой бок, где по белому шелку проступали такие же кровавые пятна, как в его воспоминаниях, и суровым прокурорским тоном отчеканила:

— Это ты сделал, мальчишка!

Георг отшатнулся, сгорбился, пряча лицо в ладонях.

— Нет! — раздался его отчаянный крик, а мысли заметались так, что я просто не успевала уследить за ними.

"Уж не сойдет ли он с ума?" — с надеждой подумала я, потому что это одним махом решило бы все проблемы.

Но радость была преждевременна. Георг очень быстро взял себя в руки. Распрямился. Совершенно спокойным голосом произнес:

— Святой отец, помогите княгине. Я неловко поранил ее своим карманным ножичком, у нее пошла кровь.

Спокойствие это могло обмануть кого угодно, но только не меня. Паника, задавленная железным усилием лыцаровой воли, продолжала метаться в глубине его сознания, отражаясь вороватым подергиванием взгляда, который перебегал с предмета на предмет, старательно обходя меня с моими окровавленными белыми шелками.

— Где, что, как? — засуетился батюшка. — Ах, княгинюшка, что ж вы так неловко...

Я чуть не расхохоталась ему в лицо. Каков, однако, в этих краях накал мужского шовинизма! Ведь Георг прямо признался, что это он, именно он меня порезал — а виновата все равно оказываюсь я!

— Раздевайтесь, лыцар, — ровным бесстрастным тоном напомнила я, — закончим обряд поскорее и будем свободны. До свадьбы.

Лыцар, наконец, мазнул по мне взглядом и хмуро отвернулся. Раздеваться ему совсем не хотелось. Ему хотелось уйти, спрятаться в тишине и одиночестве, успокоить, убаюкать свой страх, грызущий его изнутри как ненасытное чудовище — чтобы тот отступил, сжался в неприметный комочек, не мешая делам, не путая мысли… Но пришлось раздеваться.

Этот акт мало напоминал разоблачение самца в мужском стриптиз-шоу. Он был поспешен и отдавал больницей — когда пациент разоблачается перед тем как лечь на операционный стол.

Впрочем, и мое освобождение от одежд не выглядело слишком уж сексуально. По крайней мере, я постаралась, чтобы оно так не выглядело. И для этого в полной мере задействовала батюшку. Порезы на талии были поверхностными, но я охала, гримасничала и заставляла святого отца помогать мне буквально во всем — начиная с развязывания шнуровки и до стягивания панталон.

Мельтешение коричневой сутаны вокруг меня, жалобные стенания батюшки по поводу сложности одежды благородных девиц, его виноватые взгляды, то и дело бросаемые на господина лыцара, не добавляли (и я прекрасно чувствовала это) обольстительности процедуре моего освобождения от одежды.

Когда последняя тряпка совместными (нашими с батюшкой) усилиями была снята, я подбоченясь (и очень стараясь не попасть кулаком по порезам) недовольно взглянула на жениха.

Я порадовалась столь явному успеху моей антисексуальной политики. И вновь преждевременно.

Искра похоти вдруг начала разгораться в голове Георга. Еще немного и ее тепло опустится ниже талии, вызывая прилив крови к известному органу. Чего мне допускать почему-то никак не хотелось. Я и не допустила.

— Ну, долго еще? — сварливо поинтересовалась я. — Давайте скорее, господин лыцар. Демонстрируйте свою готовность взять меня в жены!

Георг добросовестно напрягся и попытался ускорить возгорание известной искры. Результат, как я и ожидала, получился совершенно противоположным: искра погасла.

Мозг Георга лихорадочно искал пути к возбуждению, страшась все больше и больше, что этих путей не найдет. Я, со своей стороны, тоже не теряла времени.

— Ну же? — требовательно торопила я его.

И, чтоб уж наверняка пресечь всякую сексуальность этой сладостной сцены в предбаннике, усиленно демонстрировала раздражение, размахивая рукой. В которой, как бы ненароком, оказалось зажато мое платье — причем так, чтоб красные пятна были хорошо видны Георгу.

О, страх — лучшее лекарство от похоти! А при виде моего платья к страху просто оказаться несостоятельным добавился еще застарелый, детский ужас… И Георг понял, что проиграл.

— Что это, святой отец? — спросил он, указывая в мраморный угол за моей спиной.

"Не смотри!" — хотелось крикнуть мне, но батюшка доверчиво оглянулся и некоторое время близоруко щурился в указанном направлении.

Потом в недоумении повернулся к Георгу:

— Что, господин лыцар?

— Всё, — равнодушно проговорил тот и потянулся к своим подштанникам. — Вы все пропустили. Я уже захотел невесту.

— Когда? — поразился батюшка, уткнувшись взглядом в безжизненное мужское достоинство лыцара.

— Как только вы посмели отвернуться, не доведя обряд до конца.

— Но... как же это... я должен зафиксировать... — растерянно забормотал батюшка.

— Я тоже не видела никакого возбуждения! — посчитала нужным вступить в дискуссию и я.

Господин лыцар не удостоил меня вниманием.

— Венчание состоится завтра в двенадцать по полудни, — сообщил он батюшке. И вышел.

Я устало присела на теплый мрамор креслица, задумалась.

Думать мешали шустрые, как тараканы, мыслишки батюшки, застывшего в нерешительности рядом. То он ужасался перспективе обманной регистрации свершившегося — будто бы! — обряда, то плотоядно оглаживал взглядом мои обнаженные формы, отмечая, что хоть я и жидковата на женские прелести (и грудь бы побольше, и бедра попышнее), но все же странно, что моя девичья нагота совсем уж не произвела на господина лыцара нужного впечатления. Человек он еще вполне молодой…

Перед мысленным взором батюшки прошла галерея лыцаровых любовниц — мягкотело-обольстительных. От них мысли перекинулись к попадье (еще более мягкотелой, но менее обольстительной), следом — к румяным мясным кулебякам, до которых попадья большая мастерица, и тут же — к ожидаемому после окончания обряда лыцаровому угощению.

— Невесту кормить положено? — резко спросила я, заставив батюшку вздрогнуть от неожиданности.

Мне вдруг страшно захотелось есть — до рези в желудке. И я вспомнила, что последний раз принимала пищу сегодня рано утром — еще в поезде, подъезжая к райцентру, от которого потом автобусом добиралась до хутора Калиновка. Боже, как давно это было — в прошлой жизни, в прошлом мире...

— Обрядом не оговорено... — замялся батюшка.

— Так идите и оговорите! — раздраженно приказала я, резко поднимаясь. И тут же охнула, хватаясь за исцарапанный лыцаровым клинком бок.